– Как вы чувствуете себя?… – нежно поглаживала дрожащими от волнения ладонями грудь Гяура графиня де Ляфер.
– …Воином, графиня, – коснулся он пальцами золотистого завитка волос у ее виска. – Теперь, как никогда, воином.
– К сожалению, доктор перестарался. Мне бы хотелось, чтобы он сумел вырвать вас из объятий этой войны, дабы ввергнуть в иные объятия, более нежные, как мне кажется.
Все та же чувственная, слегка ироничная улыбка. Огромные, подернутые лазуревой поволокой глаза словно бы подсвечиваются изнутри каким-то глубинным таинственным огнем, от которого невозможно отвести взгляда. И эти четко очерченные, окаймленные коричневатым ободком, выразительные губы, слетая с которых, каждое слово, будь оно самым обыденным, преподносится миру, как трогательный поцелуй.
Эти глаза и эти губы все ближе и ближе. Они привораживают, сковывают волю, вырывая из бренного мира суеты, войн, ненависти и страха.
– Мой мужественный, нежный князь. – Он действительно слышит эти слова из ее уст или же они опять возрождаются из его памяти отзвуками давних, и теперь уже кажущихся невероятными, встреч, как томное воспоминание о минутах любви? О тех минутах, в которые была прожита целая жизнь, совершенно не похожая на всю ту остальную – с ее походами, бездомностью, лязгом мечей, кровью и надеждой на то, что предстоящий бой – еще не последний.
Вздрагивающие лепестки губ.
Ароматное тепло шеи.
Упругая грудь, сворачивающаяся в ладони, словно вечерний бутон…
Гяура хватило только на эти несколько мгновений ласки, а потом все вдруг потонуло в турьем рыке и какой-то дикой страсти. Он набросился на женщину, смял ее и, уложив рядом с собой на мученическое ложе доктора Зинберга, словно на камни Вифлиема, долго путался в одеждах, проклиная свою неумелость и изощренность французских портных, пока, наконец, не разжег в себе весь тот сладостный огонь, с которого начинается и которым завершается всякий первородный грех.
– Остановитесь, князь. Вы растерзали меня. Это невозможно… – пыталась усмирить полковника Диана, почти не сопротивляясь при этом, прекрасно понимая, что никакими словами погасить свою и его плоть уже не удастся. – Но не здесь же… – совершенно обессиленно прошептала она.
…В мгновения наивысшего сладострастия она вдруг открыла глаза и увидела на пороге вдовствующую Мари. Потрясенная тем, что здесь происходит, хозяйка этого присыпанного сеном Эдема застыла от изумления. При этом графиня даже не успела ощутить чувства стыда или хотя бы неловкости. А ее томный, заговорщицкий взмах руки мгновенно погасил возмущение вдовы на той самой высокой ноте, на которой она еще способна была проглотить собственные слова вприкуску с благородным гневом и скрыться за дверью еще до того, как Гяур успел почувствовать присутствие кого-то постороннего.
Единственное, на что хватило пораженной вдовы священника – испуганно прикрыться поднятыми вверх руками, словно она отступалась от библейской «геенны огненной».
Услышав скрип закрывающейся двери, Гяур попытался оглянуться, но Диана мягко остановила его ладонью.
– Не отвлекайтесь, полковник. Когда вы со мной, вас не должны отвлекать даже трубы архангелов, мой жестокий порочный князь…
Зато каким нежным, почти ангельским, голоском было молвлено это!
Утром кортеж графини де Ляфер, в сопровождении десяти драгунов, отправился дальше, чтобы к вечеру добраться до имения графа де Корнеля.
Доктор запретил Гяуру садиться в седло, потребовав еще двое суток отлежать на отведенном ему ложе. И князь подчинился. Ему настолько надоели его лежание, соляные ванны и массаж, что он вынужден был подчиниться: в конце концов, двое суток – это всего лишь двое суток. Поэтому графиню он провожал, сидя в ее карете. Да и то лишь до конца деревни.
– Вам действительно пора расторгать контракт, князь, – озабоченно, с какой-то непонятной Гяуру тревогой заключила Диана, когда настала пора прощаться. – Вчера я отправила письмо графу де Корнелю (она по-прежнему избегала называть его супругом), попросила помочь вам оформить это расторжение под каким-то очень благовидным предлогом.
– Не спросив моего согласия? – мягко возмутился Гяур.
– Разве не спросив? – хитровато улыбнулась графиня, потершись щекой о плечо полковника. – По-моему, только об этом мы с вами и проговорили весь минувший вечер.
– И добрую половину ночи. Но, как мне помнится, совершенно не об этом.
Диана шутливо потрепала его за загривок, требуя прекратить подобные воспоминания.
– Как бы мы ни истолковывали сейчас наши намерения, мой непоколебимый, верный своему воинскому долгу князь, письмо ушло. И, повторяю, все будет сделано под очень благовидным предлогом.
– Мне даже кажется, что вы уже сейчас знаете, под каким именно.
Графиня задумчиво посмотрела в окошечко. У нее возникло несколько вариантов ответа, однако, скорее всего, ей вообще не хотелось отвечать на подобные вопросы, дабы не потакать упрямству князя.
– Когда мы встретились с вами в каком-то каньоне на юге Подолии, вы конечно же прибыли туда только для того, чтобы затем отправиться во Фландрию, гоняться за прибрежными корсарами, да? Чтобы погрязнуть в мелких стычках с полупьяными кабальеро, продолжая эту осточертевшую французам войну? Что-то вы мне не говорили о подобных замыслах. Наоборот, я слышала совершенно иные речи.
– Вы слышали их, совершенно справедливо, – повинно согласился Гяур. – Но так сложились обстоятельства. Отправившись с казаками во французский поход, я завоевал себе немало друзей, которые со временем могут понадобиться мне в следующем походе, но уже в устье Дуная.
– Господи, да кто пытается ставить под сомнение правильность вашего решения, мой непостижимо пылкий в государственных делах князь? В голову такого не приходило. Но теперь вы нужны для иных дел. Именно государственных. Вам пора появиться при одном из европейских дворов, если не французском, то хотя бы польском. Или, на худой конец, шведском.
– Считаете, что пора?
– Разве нет? Поддержка казаков – это, возможно, обольстительно. Но судьбу ваших походов на Дунай будут решать все же не они, а благоволение королей. Деньги, оружие, полки, посланные дружественными правителями. Их признание вас в ипостаси нового правителя, способного противостоять амбициям султана Османской империи. Что вы так смотрите на меня, князь, словно смеете предположить, будто я в чем-то не права?
– Не смею, графиня, поскольку это совершенно бессмысленно. Просто мне жаль расставаться с вами.
– В таком случае, почему требуете объяснений по поводу моего письма графу Корнелю, с его связями и возможностями помощника министра иностранных дел? Оказывается, мне достаточно было сказать, что появление этого письма вызвано желанием не расставаться с вами. Разве не так?
Он проснулся от звона клинков и воинственного ржания боевых коней. В комнате было темно, и еще несколько минут, лежа с полузакрытыми глазами, Гяур пребывал где-то между сном и пробуждением, прислушиваясь к шуму битвы, которая являлась из памяти и полусонного воображения, как воспоминание об одном из тех яростных побоищ, из которых ему каким-то чудом удалось выбраться живым.
Хриплые голоса, стоны, ржание коней, и снова голоса – изрыгающие к поднебесью то ли проклятия, то ли мольбы о пощаде. И вдруг среди всего этого смертоубийственного клокотания гортаней – ясный, решительный женский голос:
– Князь! Спасайтесь, князь! Испанцы!
И это уже не сон. Это-то уже не сон.
– Спасайтесь, князь! – вновь возник отчаянный женский голос и неожиданно осекся, словно прервался, как прерывается крик подстреленной на взлете птицы.
Подхватившись, Гяур растерянно оглянулся. Где свеча? Где оружие? В комнате царил почти полный мрак, при котором не выделялось даже окно. Тем более что полковник так толком и не понял, где он находится и что происходит вокруг.
Однако времени на то, чтобы разобраться в происходящем, отведено ему не было. Еще мгновение – дверь распахнулась и в опочивальню князя ворвалось несколько солдат с факелами в руках.
– Вы – полковник Гяур? – с явным испанским акцентом спросил один из них.
– Не исключено. А кто вы?
– Полковник Гяур, вы нужны нам живым, – пробасил самый рослый из ворвавшихся, держа в одной руке шпагу, в другой пистолет. – Только живым, поэтому не сопротивляйтесь. Именем короля Испании, вы арестованы…
– Ах, короля Испании?…
Подхватив свое ложе, Гяур сбил им с ног офицера, требовавшего его сдачи, швырнул все это изобретение доктора Зинберга в толпу солдат и, высадив ногой окно, выпрыгнул во двор. Что-то острое уткнулось ему в грудь, но, интуитивно поняв, что это копье, князь резко отшатнулся и, захватив его у самого острия, рванул на себя вместе с испанцем.
С невероятным усилием подняв идальго над собой, полковник прикрылся его телом от двух-трех ударов и, все еще живого бросив на окружающих врагов, попытался прорваться к стоящему чуть поодаль всаднику, панцирь которого тускло поблескивал при едва различимом мерцании лунного света – такого же невидимого, как и сама колдующая где-то за тучами луна. Но кто-то из тех, что находились в комнате, прыгнул из окна ему на спину. А уже узнаваемый по голосу и акценту испанский офицер кричал почему-то по-французски:
