Я подумал, что он был в окружении, и спросил его об этом.
— Я не о себе, — ответил он. — Не о себе. В тот период я оборонял Москву, потом уж нас перекинули на юг,
— Вы откуда родом?
— Из Полтавы.
— Из Полтавы? Там кто-нибудь остался у вас?
— Нет. Жена эвакуировалась вместе с двумя сынками и школой, где она преподавала.
— Куда?
— В это село! — показал он на пламя, вздымавшееся кверху.
Бедный майор! Вот почему он с таким волнением говорил, что самое страшное, когда погибают дети. Я понял его состояние. Может быть, там гибнут в это время самые дорогие ему люди? Крепок русский человек! Не броситься туда сейчас, сию минуту, наобум, сломя голову? Не попытаться спасти? Нет, уметь так сдерживать себя, не обнаруживать своих чувств, своего страдания, так владеть собой, как будто идет игра в шахматы, а не борьба на жизнь и на смерть!
— Почему они не уехали дальше?
— Танковое кольцо, из которого вам удалось вырваться, замкнулось за ними.
Понятно. Все понятно. Какими же безумными глазами должен глядеть он на гигантский костер, который полыхает в селе, где находятся его дети!
— Осторожней, здесь окопы.
У него совсем спокойный голос. Или только так кажется. До села пять — семь километров. Видно, как пламя ширится, захватывает все большее и большее пространство. Спускаемся в окопы. Их вырыли немцы. Сегодня утром заняли наши. Идем по ходам сообщения.
Опять кто-то окликает нас. Входим в небольшой, прочный, с немецкой добросовестностью сделанный блиндаж. Находим командира роты и замполита полка, только что, перед нами, зашедшего сюда.
— Разведка вернулась? — спрашивает майор у командира роты.
— Нет, еще не вернулись, товарищ майор!
— Как ведут себя немцы?
— Беспокойно. Частые артиллерийские налеты. Что-то жгут. Два больших очага огня — в центре села и на левом крае. Кажется, там колхозные постройки.
— Там, школа! — роняет майор.
Минут десять он разговаривает с командиром роты, инструктирует его, уточняет на карте расположение подразделений. Покидая блиндаж, говорит:
— Когда вернется разведка, немедленно ко мне. Утром, как только подойдут танки, мы атакуем. Ты остаешься? — обращается он к замполиту.
— Нет, иду с вами.
Я подумал, что до утра успею добраться до штаба корпуса, передать оттуда по проводу в газету накопившиеся корреспонденции и вернуться обратно. Говорю об этом майору.
— Десять раз успеете съездить! — отвечает он.
Я так и сделал. Но, вернувшись под утро в деревню, не застал майора. За ночь в деревне что-то изменилось. Вчера она была почти пустынной. Это был район полка, на краю ее находился КП. Невдалеке впереди шел бой. В безлюдных хатах валялись пустые консервные банки с немецкими надписями, открытки с видами Берлина, бутылки из-под шнапса. Вчера здесь еще были немцы. А сейчас по хатам уже бродят квартирьеры дивизии, размещая штаб, политотдел, хозяйственные части. Дымят походные кухни, идут машины со снарядами, с продовольствием для ушедших вперед подразделений. Возле одной из хат стоит фургон с красным крестом. Около него хлопочут девушки-санитарки. На просторной, заросшей травой площади деревни большое движение — машины, машины, машины. Появились жители. Где они были? По огороду бродит дед, подбирая доски, щепу и складывая их в одно место. Бабка роет картошку. Все это деловито, спокойно, как будто здесь не было никаких боев.
Дорога за деревней тоже полна движения. Я спрашиваю в штабе дивизии, взято ли село, которое горело вчера.
— Взято ночью. Немцы отброшены километров на пятнадцать — двадцать.
Мы едем по шляху, изуродованному снарядами; по сторонам — спаленные машины, разбитые лафеты пушек, колеса, трупы лошадей. Вокруг неубранные поля подсолнухов, кое-где в них стоят обозы, скрытые, как в лесных зарослях. Пасмурно. Сыплет мелкий дождь.
Обгоняем какую-то часть. Деловито шагают бойцы с автоматами, вытянувшись гуськом у обочины дороги. Движется санитарная повозка, и рядом с ней в плащ-накидке, спускающейся до земли, как шлейф, идет красавица медсестра. Все оглядываются на нее. Она идет высокая, стройная, в кокетливом беретике. Бойцы выпрямляются, подтягиваются, забывают о тяготах боев, видя чудесную юную девушку, идущую по дороге войны.
Сбоку, метрах в двухстах, в дубовой рощице, остановились на привал артиллеристы. Стоит кухня. Раздают обед.
По полю, не разбирая дорог, идут тяжелые танки.
Добираемся до горевшего вчера села. Пожарище еще дымится. Тут и там вспыхивают огоньки, находя себе пищу. Жителей не видно. Я подумал о майоре, у которого остались здесь жена и дети. Может быть, успели уехать?
Поток машин пересекает село не останавливаясь. Село большое, вытянутое в длину на полкилометра. На выезде из него стоят березки, удивительные среди безбрежных полей. Они спаслись от огня войны. Стоят зеленые, потряхивая кудрями. На полянке, меж веселых березок, вырыта свежая могила. Около нее — гроб. Над гробом произносит речь замполит, с которым я виделся ночью. Рядом с ним — начальник штаба дивизии, приехавший на броневичке. В две шеренги выстроились бойцы. Кого же хоронят? Прислушиваюсь к тому, что говорит комиссар. Что-то словно резануло меня по сердцу. Может быть, мне послышалось, что он произнес имя майора?
Спросить не у кого. Подхожу ближе. Гроб заколочен.
Лица бойцов хмурые, насупленные. У некоторых на глазах слезы, такие неожиданные на почерневших от боев, жестких, заросших лицах.
По команде лейтенанта, стоявшего с правого фланга передней шеренги, автоматы поднимаются вверх, раздается залп. Гроб в торжественном молчании опускают в могилу, закапывают ее. Ставят заготовленный заранее самодельный памятник башенкой, покрашенный в красный цвет (я его раньше не заметил, он был скрыт за шеренгами бойцов).
Читаю надпись на памятнике, узнаю, что действительно погиб майор, командир полка.
Удрученный, подхожу к замполиту, когда броневичок с начальником штаба дивизии уезжает.
— Неужели майор? — спрашиваю я. У меня не находится других слов. Все слова кажутся лишними.
Он кивает головой.
— Прекрасный был командир и человек, — говорит он дрогнувшим от волнения голосом.
— Почему он торопился начать бой?
— Командир дивизии приказал взять село ночью, не дожидаясь танков.
— Семьи он не нашел?
— Нет.
— Хорошо еще, что перед смертью не узнал чего-нибудь плохого о ней.
— Да, он не узнал, что семья погибла.
Я с недоумением посмотрел на замполита.
— Мне было известно, что она погибла, но я не решился ему сказать,
— Вся семья?
— Вся семья.
Тяжела дорога войны. Много славных подвигов, трагедий, больших и малых дел совершалось на ней. Какой-то полководец сказал, что дороги войны неизменны. Он прав в том смысле, что армии, нападавшие на нашу страну, бежали обратно по старым дорогам. Осенью 1943 года войска нашего фронта тоже гнали фашистскую армию по старому Полтавскому шляху, по которому она победоносно наступала два года назад.
Прошло много лет с той поры, но из памяти не выходит полусожженная полтавская деревушка; огромное зарево на горизонте; ночь, полная звуков боя; майор, погибший как герой; веселые березки, забежавшие в степь и окружившие его могилу; бесстрашная красавица медсестра, сопровождавшая санитарный фургон на передовую; солдаты, спокойно и деловито идущие вперед, как будто они не на войне, а где-то далеко, далеко от фронта. Вереницы машин по дороге… И звенящий гул наших самолетов, преследующих врага…
1943–1956
Венгерская хата. Ночь. Темь. Раскаты орудий. На улице дождь, холод. А здесь тепло. На соломе лежат пять солдат. Мы располагаемся тут же, на скамье. Не спится. Слышен разговор: он то прерывается, то возобновляется. Говорят о женах, о детях, о письмах, которые медленно идут, о товарищах, которых нет, о командирах, добрых и строгих, — мало ли о чем говорят фронтовики. Один рассказ меня тронул, я его запомнил. Лица рассказчика я не видел, но голос его долго слышал — спокойный и неторопливый. Я подумал, что солдату этому должно быть за тридцать. Многое видано, пережито.
— Вот тут коснулись командиров, — так начал он. — Разные бывают, это правильно. Один подобрее, другой построже, но в общем — командир, и точка. Это понятно. Но об этом я хочу сказать, и кажется, умирать буду, если доведется до старости дожить, а его не забуду. Такой, брат, командир! Да вы его, может, и знаете. Ну, хорошо, расскажу по порядку. У, ты! Все ухает и ухает. Немцу не спится. Нервы! Понятно. Дальше скажу так. Тот, кто из вас побывал в Бухаресте, тот знает, что там кое-какая торговлишка есть и, в общем, занятные вещицы попадаются. Проходивши, я тоже одну любопытную игрушечку купил. Ведь черт-те знает, что выдумают. Представьте себе мотоциклет, на нем солдат с пулеметом, в общем, румынский. Как только мотоциклетик этот заведешь ключом, он почнет кататься, круги делать, из пулемета пулять, а потом, — ведь поди-ка, как сделано, — мотоциклетик падает, сам поднимается, опять катит, опять падает и опять поднимается. Словом, думаю, радость сынку своему доставлю большую. Положил игрушечку в свою солдатскую сумку, а тут, глядь, вскорости командир роты всем солдатским сумкам осмотр назначил. Доходит дело до моего вещевого мешка, видит он в ней игрушечку и говорит:
