А он встает с моей койки, подает мне руку.
— Выздоравливай, — говорит, — скорей, товарищ Митрофанов.
И пошел. А я верчу в руках сабельку и думаю: вот так сынку удовольствие! Теперь по деревне все ребята будут завидовать.
И конечно, выздоровел я тут очень быстро. Выписали меня вскорости из госпиталя и — на десять дней домой.
Уж о том, какую я сыну радость доставил, я говорить не стану. А когда узнали, что эту сабельку генерал подарил, который в приказах не раз упоминался, так, поверите, вся деревня в моей избе побывала, и каждый ту саблю в руке повертел.
Вот какое дело. Ну, а когда приехал обратно сюда, поставили меня для облегчения после раны на хозяйственную работу. Здесь наш второй эшелон, я здесь и торчу, завтра с утра кое-что получить надо.
Рассказчик умолк.
— А генерал этот все в вашей дивизии? — послышался вопрос.
— Куда там! Разве такого умнейшего генерала будут держать на одном месте? На корпус перевели. Корпусом командует.
На этом разговор закончился. Тянулась длинная венгерская ночь. Вдалеке все еще ухали пушки. В хате тепло, тихо. Я думал о чутких командирах, которые умеют подойти к солдату, потому что сами они солдаты с такой же простой и верной душой, открытой для подвига, доброго товарищества и дружбы.
1944 248
Три встречи, три эпохи…
Время идет, а человек не стареет душой, открытой для правды, которую он нашел. Он оглядывается на свое прошлое, сравнивает свою жизнь с жизнью сидящего перед ним человека с таким странно знакомым лицом и поражается его дряхлости и обреченности.
Впрочем, расскажем обо всем по порядку. Удивительную историю эту я записал в таком виде, как ее слышал. Некоторая отрывочность и кажущаяся случайность фактов, по-моему, не лишают их внутренней связанности и достоверности. «Мир тесен и мал», — гласит поговорка. Он тесен и мал не только для друзей, но и для врагов.
В конце 1916 года во время штыковой атаки ефрейтор стрелкового полка Петр Стрешнев взял в плен немецкого лейтенанта, командовавшего ротой. Лейтенант был высокий, жердеобразный и приметный. Длинное, узкое лицо его с маленькими, словно стеклянными, глазами навыкате и утиным носом заканчивалось уродливо-грузным подбородком, отвисавшим, как зоб. Стрешнев вытащил лейтенанта из блиндажа, где тот укрывался, и привел в штаб. За взятие в плен немецкого офицера ефрейтор получил третий Георгиевский крест (два у него было.)
С этим офицером потом произошла любопытная история, которую так до конца выяснить и не удалось. Он оказался родственником не то Гинденбурга, не то Людендорфа, известных тогда немецких генералов. Возможно, что он и не был никаким родственником этих генералов, а сам наплел все это, чтобы набить себе цену или из каких-то других соображений. Во всяком случае, с ним стали обращаться не как с обычным пленным, переправили его в дивизию, оттуда — в армию. В армии с него взяли честное слово, что он не сбежит, и отправили под почетной охраной одного офицера в царскую ставку, предоставив ему отдельное купе в поезде. Был он в ставке или нет, — неизвестно. После этого он исчез. Говорили, что он все-таки сбежал по дороге в ставку.
В 1918 году отряд донецких шахтеров встретился с одним из полков германской армии, вторгшейся в Советскую Украину. Отряд был малочислен и плохо вооружен. На каждого шахтера приходилось по десятку немцев. В неравном бою, длившемся почти сутки (шахтеры дрались отчаянно), весь отряд полег. Он сделал геройское дело, задержав немцев, пока из города, который он прикрывал, не выехали все советские учреждения. Немцам не досталось никакой добычи. Командир отряда, раненный штыком в бок во время рукопашной схватки, был захвачен немцами и находился в бессознательном состоянии.
Очнувшись, он увидел перед собой удивительно знакомое лицо. Он подумал, что спит. Перед ним был тот самый немецкий офицер, которого он, бывший ефрейтор старой армии Петр Стрешнев, взял в плен два года назад.
Немец (он стал теперь капитаном) не узнал Стрешнева, хотя и разглядывал его остро и внимательно своими жесткими маленькими глазками.
— Вы командир отряда? — отрывисто, резким голосом спросил он по-немецки.
Переводчик перевел вопрос.
Стрешнев не спешил отвечать, все еще удивляясь встрече. Но ошибиться он не мог: четырехугольное узкое лицо с зобастым подбородком было слишком приметно.
— Вы есть командир отряда? — повторил вопрос переводчик, юркий, вертлявый человечек в военной немецкой форме, очевидно из бывших иностранных коммивояжеров, во множестве наезжавших до войны в Россию.
— Не знаю, — грубо ответил Стрешнев.
Тело его ныло от раны в боку, он потерял много крови, дышать было тяжело. Он полулежал на полу в хате, прислонившись к стене. Капитан сидел на стуле. Переводчик выслушивал вопросы капитана, затем подбегал к Стрешневу и, наклонившись над ним, передавал вопросы по-русски.
— Вы оказали сопротивление императорской германской армии, вступившей в Украину по договору с Центральной Радой.
— Я не знаю, с какой бандитской организацией вы вступили в договор. Здесь Советская Украина.
— Господин капитан еще раз упрошает вас, кто вы есть такой?
— Я? Человек.
— То шутка?
— Я не шучу, говорю — я человек.
— Ваши убеждения?
— Противоположные вашим.
— Вы большевик?
— Возможно.
— В какую часть входил ваш отряд, кто командует отрядами, где главные силы большевистской армии?
— Везде!
— Точнее!
— Везде! — зло сказал Стрешнев.
— Господин капитан предлагает вам ответить, где именно, назвать пункты, численность.
— Везде!
Зобастый подбородок капитана побагровел, глаза чуть не вылезли. Он вскочил со стула, подбежал к Стрешневу и несколько раз ударил его сапогом в раненый бок.
— Везде, — повторил Стрешнев тихо и как бы издалека.
В лицо ему брызнули водой, он очнулся.
— Господин капитан предупреждовывает, что он прикажет вас расстрелять, если вы не будете точно отвечать на вопросы, — наклонившись над Стрешневым, говорил переводчик. — Господин капитан имеет дать честное слово, что вы останетесь живы, если будете отвечать.
Стрешнев молчал, отвернувшись в сторону и как бы не слушая. Потом повернул голову и, кивнув на капитана, медленно проговорил:
— Спросите его, не знает ли он одного немецкого лейтенанта, который был внуком не то Гинденбурга, не то Людендорфа. Я его взял в плен года два тому назад, еще в ту войну. Между прочим, говорить с вами я больше ни о чем не хочу. Гады!
Он опять отвернулся.
Когда переводчик передал его слова капитану, тот посмотрел долгим, изучающим взглядом на Стрешнева и крикнул вбежавшему унтер-офицеру:
— Расстрелять!
В начале 1945 года наше мотомеханизированное соединение прорвало укрепленные позиции немецкой армии, оборонявшей крупный промышленный центр в восточной части Германии, и захватило в плен штаб армии во главе с командующим, бароном Крейслер-Шпандау. Командующего привели в штаб нашего соединения, расположившийся в немецком доме.
Командир соединения сидел за письменным столом, делая пометки на карте, лежащей перед ним. Ему было лет пятьдесят. Темно-русые волосы серебрились на висках. Он был слегка полноват, с круглым моложавым лицом. Глаза глядели ясно и чуть лукаво.
Он кивнул на стул, предложив немецкому генералу сесть.
— Я с вами должен вести переговоры об условиях сдачи? — полувопросительно и несколько надменно сказал немец.
— Что он сказал? — спросил у майора-переводчика командир соединения, с напряженным вниманием вглядываясь в лицо пленного. Какое-то далекое, позабытое воспоминание словно обожгло его. — Переведите, что он сказал.
Майор перевел.
— Ответьте ему, что крыса коту не ставит условий, когда он сцапает ее. Так и скажите! Кстати, спросите его, не хочет ли он еще раз выдать себя за внука Гинденбурга или Людендорфа или, может быть, за племянника Геринга?
Майор недоуменно посмотрел на командира соединения, не зная, шутит тот или нет. Командир соединения был в каком-то странном возбуждении. Он лукаво подмигнул майору:
— Скажите ему, он поймет, мы с ним старые знакомые.
Майор перевел его слова немцу.
Немец уперся тяжелым взглядом в командира соединения, как бы исследуя его лицо, но, должно быть, ничего не мог вспомнить.
А командир соединения вспомнил и эту жердеобразную, несколько огрузневшую сейчас фигуру и, словно сплюснутое с боков, узкое лицо с уродливым подбородком, похожим на зоб. Вспомнил он и украинскую хату, где лежал на полу израненный, и удары сапогом, и резкий, визгливый возглас: «Расстрелять!»
