Владимир Першанин - Штрафник из танковой роты

Но и мы не зевали. Однажды перед Ноябрьским праздником по грязи зашли во фланг батарее, сразу четыре пушки разбили и раздавили. Две — мой танк. Потом на пехотные позиции двинули, а наступать-то некому. Немцы стреляли метко. Два танка подожгли, одному гусеницу порвали. Успел откатиться в низину, а то бы и он сгорел. Мы с командиром роты Зайковским все же решили, согласно приказу, дальше двигаться, но пехотный батальон залег, а по нам другая батарея огонь открыла. Пришлось отступать. Ночью подмога пришла, снова наступали.

В одном из боев чуть случайно по-глупому не погиб. Я привык ждать опасности от вражеских пушек, танков. За воздухом не забывал наблюдать. А немецкая пехота для меня как опасность вроде и не существовала. Вот за это едва не поплатился. Бежал к нашему подбитому танку, посмотреть, остался ли кто живой. Почти добежал и вдруг спиной почувствовал опасность. Не спиной, конечно, а скорее всего, уловил подозрительный звук. Обернулся, а из полузасыпанной траншеи поднимается немец с винтовкой в руках. Я замер. Потом с запозданием полез в карман. Там лежал трофейный «парабеллум». Мне наган в полку выдали, но я его не носил. «Парабеллум» солиднее казался. Начал затвор взводить, а он не взводится. Пистолет капризный, не то что наган или наш ТТ. Секунды мне до смерти оставались. Вот когда вся жизнь перед глазами промелькнула!

Заряжающий Гриша Погодка меня спас. Увидел из башни опасность и открыл огонь из пулемета. В немца, наверное, с десяток пуль угодило. А я, как дурак, застыл, все затвор дергаю. Наконец взвел, подошел к убитому. Молодой, светловолосый парень. Наверное, чистым арийцем считался. Медаль на груди, нашивки за какие-то заслуги. Еще дышал. Представил я, как он мне бы в упор из винтовки в голову или грудь закатил. Я бы и не дернулся, особенно если пуля разрывная. Видел, какие они раны оставляют. Даже рана на руке после разрывной пули с волейбольный мяч раздувается, а если в живот или грудь — месиво осколков в кишках или легких. Все это в мозгу отпечаталось. Поднял винтовку и добил немца. Передернул затвор и послал еще одну пулю во второго фрица, валявшегося в траншее. На всякий случай.

Запомнилось, как на окраине деревни столкнулись лоб в лоб с тяжелым бронетранспортером. У него масса — девять тонн и пушка 20 миллиметров. Убегать ему поздно было. Мы в горячке промахнулись. Снаряд вдоль броневого корпуса вмятину пропахал, а по нам с расстояния полста шагов автоматическая пушка и пулемет ударили. Мы орудие секунд пять перезаряжали, не больше. Надолго эти секунды растянулись, потому что снаряды градом нам в лоб сыпались. Некоторые взрывались (не страшно!), а некоторые по броне так били, что от ударов целиться невозможно было. Врезал осколочным снарядом почти навскидку. Разнесло взрывом длинную, как свиное рыло, моторную часть и вышибло автоматическую пушку над кабиной. Водителя вместе с командиром машины тоже накрыло. Экипаж, человек десять, из кормовой двери посыпался. Кого-то постреляли, кого-то подавили. Остальные через плетень перемахнули, бежали между яблонями и грудами ботвы. Я, не жалея деревьев, выпустил два снаряда вдогонку. Кого-то в воздух подкинуло вместе с ветками. Так и остался лежать на грядках.

Даже когда фрицы исчезли, долго им еще стреляли вслед. Обозленные мы были, голодные. Большие потери несли и танкисты и пехота. Улица была сплошь завалена телами красноармейцев. Их из пулеметов расстреливали во время лобовой атаки. Я смотрел на погибших: «Неужели так всю войну будет? В России мужиков скоро не останется».

А мой голодный экипаж огляделся, принюхался. Десантный короб шестиметрового «Ганомата» почти не пострадал. Значит, трофеи имеются: консервы, шпиг, ром. Из оружия автоматы и пистолеты собирали, часы снимали. Вот какая штука, у каждого немца часы имелись, а у нас — одни большие, танковые на весь экипаж

Пока они собирали трофеи, я обошел танк. Ахнул. Расписали нас крепко. Про фары и говорить нечего. Стекла до этого были разбиты. Сейчас фары начисто снесло с кронштейнов, перебило даже буксировочный трос, обмотанный вокруг корпуса, а в лобовой броне я увидел штук пять щербин глубиной сантиметра полтора от 20-миллиметровых снарядов. Знакомая залатанная пробоина, полученная на той злополучной речке, блестела свежей вмятиной, а ствол курсового пулемета сплющило и погнуло. Больше всех повезло механику Ларионычу. Он успел чудом захлопнуть всегда приоткрытый люк и тоже считал вмятины.

— Пару снарядов и полдесятка пуль запросто мог получить, — хвалился он. — Повезло, что люк захлопнул!

Вернулись заряжающий и радист. Принесли два автомата, вещмешок трофеев и несколько ранцев, которые не успели распотрошить. Немцы свои штурмовые части хорошо снабжали. Нам, танкистам, на харчи тоже жаловаться не приходилось, кормили хорошо, но в ноябре все в грязи пополам со льдом тонуло. Подвоз плохой был. После боя наелись от пуза. Колбаса копченая, очень вкусная (я такой не пробовал — венгерская «салями»), сардины, сыр, ром, красное кисленькое вино в длинных бутылках.

Зайковский хотел меня взводным назначить, но кандидатура не прошла. Бывший штрафник — недостоин! Про награды тогда вообще молчали. Судьба Сталинграда решалась. Немцы пока верх держали.

А Гришу Погодку я отблагодарил. Он по должности значился громко — командир башни, или, как мы его называли, башнер, а выполнял, как все башнеры, обязанности заряжающего. Заряжающий в бою — большое дело. Главное, четко выполнять команды, заряжать бронебойный или осколочно-фугасный снаряд. Если перепутает снаряды — ошибка могла стоить очень дорого. По орудийным расчетам мы осколочными били. Бронебойной болванкой легко промазать. Ты промазал, а немец — нет. Вот и каюк танку, а может, и всему экипажу. Гриша никогда не путался. И выносливый был. Попробуй, покидай снаряды в ствол да выбрось стреляные гильзы через люк! При беглой стрельбе руки отвалятся. Сходил к Зайковскому, и присвоили Грише «сержанта». Довольный был. Даже пыхтел от удовольствия. На что-то выменял бутылку спирта, тушенку, пару луковиц. Обмыли его сержантские треугольники. Пожелали до лейтенанта дослужиться. А главное — выжить.

Через неделю после начала наступления под Сталинградом нас отправили на переформировку под знаменитый город Мичуринск. Танков оставалось всего ничего, да и те изношенные дальше некуда.

Прежде всего помылись, прожарили одежду. Вшей хватало, и привыкнуть к ним было просто невозможно. Землянки уже кто-то до нас выкопал. Кое-где и печки сохранились. А где не было, наши умельцы за день смастерили новые. Командир полка приказал убрать территорию. До нас, мягко говоря, не очень чистоплотная часть стояла. Кучи всякие кругом, мусор. Два дня работали, землянки до ума доводили, сортиры сооружали, граблями и лопатами чистоту наводили. А тут хороший снег пошел. Легкий мороз, снежинки падают, по радио передают очередную сводку. Возле города Калач в 80 километрах западнее Сталинграда сомкнулось кольцо окружения. Соединились войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов.

Суживалось внутреннее кольцо, зажимая немцев в Сталинграде, а внешнее — развивало наступление, проходя в сутки по 30-40 километров. Такая обстановка была в конце ноября. Эти дни мы ходили под впечатлением нашего мощного удара. Помню, вечерами праздновали, собирались экипажами, взводами. В тех местах было много яблоневых садов. Водку и спирт я не очень уважал, а яблочное вино, выдержанное, кисло-сладкое, мне пришлось по вкусу. Покупали у местных жителей яблоки. Таких крупных и вкусных яблок у нас в Сталинграде не было. Я ими объедался.

Однажды до нашей роты снизошел сам комбат, который едва не расстрелял меня возле завязшего танка. Он уже получил майора и орден Красной Звезды. Ввалился в землянку к Зайковскому вместе со свитой. Хорошо выпивши. У нас, кроме вина, предложить нечего было, да и закуска слабоватая, в основном хлеб и яблоки. Майор скривился, хотел даже уйти, но старшина роты, молодец, взял ситуацию в свои руки.

— Попейте с дороги винца, я сейчас распоряжусь.

Через десяток минут притащил несколько банок американского колбасного фарша, тушенки, две фляжки спирта. Разлили по кружкам. Я банки трофейным ножом вскрывал. Мы сидели в землянке все подряд: и командиры взводов, и танков. Особенно никто не чинился. Рядом с нами сидели трое-четверо молодых младших лейтенантов, прибывшее пополнение. Стукнулись кружками, выпили за победу, за Сталина. Комбат меня узнал.

— Это тот младшой, который танк утопил и под трибунал попал?

Чего мне оставалось делать? Встал с набитым ртом, кое-как проглотил закуску, доложился:

— Младший лейтенант Волков. Командир танка.

— У тебя в дивизии земляки появились? Шевченко хвалил, подвиги твои расписывал.

— Капитан Шевченко не из таких, — вырвалось у меня. — Он подвигами не хвалится.

— И правильно делает. Ты свою вину перед Родиной искупал, а мог и под расстрел попасть. Боевую машину бросил, а сам в кусты.