Я ответила, что помню, и начштаба продолжал:
— Обычно я личной перепиской не интересуюсь. Но вот это письмо… Кажется, от вашего отца, не так ли? Цензор отчеркнул одно место, прочитайте его, пожалуйста.
С этими словами он передал мне в рука письмо моего папки, и я сразу же обратила внимание на отчеркнутые строчки и жирный вопросительный знак.
Вот какие были строчки:
«Доченька, твоя старшая сестра Мотя, которая еще раньше тебя вступила в ряды Красной Армии, хотя она и вполне взрослая, пока что не торопится выскакивать замуж. А если б она даже и захотела пойти в загс, обязательно бы сообщила нам. Потому что так делает всякая девушка, если она уважает своих родителей. И мы бы ей перечить не стали, просто бы поздравили от всей души, поскольку нашла себе пару по любви и согласию. А что сделала ты? Только достигла совершеннолетия и сразу же втайне от нас сочеталась… Может, ты не захотела по какой-то причине об этом факте писать. Так, значит, теперь ты Евдокимова? Что ж, не знаю, поздравлять тебя или как… Кто он, твой муженек, пришли хоть его фото…»
Начштаба ждал, что я скажу. Мне стало нехорошо. Дрожали руки и ноги. Говорю:
— Делайте что хотите — я не виновата. Спросите начальника связи — он вам подтвердит. Я ему все докладывала. По вине оператора штаба я села не на моторный баркас, а на баржу, где оказался знакомый парень, который когда-то ухаживал за Мотей. Он меня узнал, а поскольку был обросший, я его не признала и назвалась, как и положено по службе, Евдокимовой. Тогда моряк вошел в амбицию, на меня разозлился. Скорей всего, оказалось так, что, встретившись в Батуми с моей сестрой, взял ее на пушку: твоя, мол, сестренка вышла замуж и стала Евдокимовой… В тот день, когда я вернулась с практики, меня назначили радистом-разведчиком в распоряжение майора Зубра, а потом выбросили в Крым. И еще раз выбросили. Неужели по одному тому, что меня признал сухумский парень, наш советский моряк, меня бы не послали в разведку?
Начштаба задумчиво отвечает:
— Хорошо, у вас все обошлось благополучно… Вообще-то ничего особенного не случилось, ваше личное дело в полном порядке, болтушкой вы никогда не были… Менять псевдоним? Но вы всем известны как Женя Чижик. Вас знают, о ваших выбросках люди наслышаны… Послушайте, Евдокимова, мы тут посоветовались с товарищами. А что, если послать вас в один из партизанских отрядов?.. Там ведь условия конспирации иные.
Я вспыхнула:
— Это моя мечта!
— Да… но придется переучиваться. Дело в том, что «Северок» хоть и прекрасная портативная рация, в партизанских условиях то и дело подводит. Садятся аккумуляторы — и пиши пропало. Мы из-за этого потеряли связь с Александром Зайцевым, а значит, и с большим партизанским отрядом. Это дорого стоило. Погибло много людей. А вот РПО-два работает от движка и даже от ручного привода — этой рации батареи не нужны… Так вот, Чижик, принято решение послать группу радистов-разведчиков, а также и минеров, в Москву на курсы при Центральном штабе партизанского движения. Едут Евгений Харин, Дарья Федоренко и еще несколько человек. Если вы согласны…
— Согласна, согласна! — чуть не закричала я.
Начштаба пожал мне руку и сообщил, что я буду включена в группу под командованием капитана Чепиги.
— Вы, кажется, с ним знакомы?
— Знакома, знакома…
У меня от радости перехватило дыхание. Так мне хотелось побежать и найти Дашу, сказать, что я тоже еду.
Я даже не знала, что между Сочи и Сухуми в военные годы наши саперные части пробили в горах туннели и поезда теперь могли идти прямиком на Тбилиси, а оттуда на Баку и дальше в сторону Москвы.
Через неделю после моего разговора с начальником Крымского штаба партизанского движения наш эшелон тронулся в путь. На каждой большой станции мы стояли сутки, а то и больше. Когда подъехали к Гудаутам, я пошла к капитану Чепиге — попросила разрешить мне и моей подруге Даше Федоренко во время остановки в Сухуми навестить родных. Я была почти уверена — он мне откажет. Но Чепига сам сказал: поскольку мы едем в Москву на курсы радистов-партизан, конспирацию можно ослабить.
— Идите, девочки, но, чур, к рассвету как штык быть на месте.
Вот и родной город. Поздним вечером наш поезд медленно подходит к вокзалу. Сердце мое стучит сильнее, чем в крымских выбросках. Я соскочила на ходу, Даша за мной. Вдруг слышим, нас зовет Чепига, протягивает из окна объемистый сверток:
— Возьми, Чижик, пригодится. А теперь шагайте быстрее, одна нога здесь, другая там. Привет родным.
Мы с Дашей стучали по дороге кирзовыми сапожищами. Бушлаты пришлось скинуть — в них было жарко. Вот и знакомый мост. Тут все — каждое деревце, каждый кустик — напоминает детство. В любом доме знакомые…
На минуту остановились; у меня прервалось дыхание. Даша говорит:
— Ну теперь-то ты не скроешься — узна́ю твое настоящее имя. — И вдруг как заплачет.
Я испугалась:
— Ты чего?
Сколько помню — не видела ее плачущей. Что могло случиться?
— Не обращай внимания, — говорит Даша и сквозь слезы бранится. — Проклятые нервы. Ты сейчас увидишься с родными, а я не знаю, живы ли мои: они на оккупированной территории. Ну да ладно, пошли…
Я умоляю Дашу не проговориться — не назвать меня Женей. Она в ответ:
— Вот дуреха! Ты ведь до сих пор не сказала своего настоящего имени.
Шепчу ей:
— Я Дуся, Дуся, Евдокия. Евдокия Афанасьевна Мельникова. Запоминай. Если ошибешься — повторно произойдет скандал. Мне еще придется изворачиваться. До сих пор не знаю, что стану говорить. Имей в виду — мы с тобой медсестры… Нет, что я, — мы уже фельдшерицы. Я писала, что окончила медицинские курсы.
Подходим к дому. Отец с матерью рано ложатся. Прислушиваемся — за дверями тихо. Принюхиваюсь сквозь щелку двери — съестным не пахнет, кажется, что дом нежилой. Только собралась стучать — в кустах кто-то зашевелился. Я включила фонарик, смотрю — бежит моя младшая сестренка Вера. Тогда я осветила себя, чтобы поняла, кто пришел. Шепчу ей:
— Подожди обниматься… Верочка, Верусенька… Где папа и мама?
— Дома, где же.
Даша стоит в стороне. Я Верку расцеловала и зажала ей рот ладонью:
— Молчок. Слушай меня. Как это получилось, что папка мне написал?.. Он мне написал с обидой, будто я вышла замуж, а ему не сообщила…
— А то нет?
— Вам Мотя написала?
— При чем тут Мотя? Я в городе учусь на курсах кройки и шитья. Иду по набережной — навстречу морячок. Оказывается, Сережка Маргелашвили. Говорит, видел тебя в военной форме и ты ему назвалась Евдокимовой Евгенией Ивановной. Спрашиваю: как так? А он делает таинственное лицо и больше ни гугу. Я рассказала папе с мамой — они решили, что ты замуж вышла.
У меня камень с души. Теперь проще. И я все объяснила Вере.
Мы перешептываемся с сестренкой. Рядом открытое окно. Вижу: белеет фигура.
— Верка, домой!.. Ты с кем? — И вдруг как закричит: — Старуха, просыпайся, зажигай лампу! Дуся, Дусенька приехала!
Чиркнув спичкой, он сам, не дожидаясь матери, зажигает лампу. Я вбегаю в дом и при тусклом свете вижу сидящую на кровати маму. Прижимаюсь к ней и целую, целую дорогое морщинистое лицо. Отец суетится по комнате — босой, в нательном белье. Я вижу его волнение, он что-то ищет, хлопает дверцами шкафчика. Не поцеловал меня, не поздоровался с Дашей. Когда отец волнуется, он быстро-быстро моргает. Вот и сейчас так: моргает и никого не видит. Я догадалась — ему хочется нас накормить, угостить, да нечем. Мы с Дашей развернули чепигинский сверток; в нем было несколько банок консервов, хлеб, сухое молоко, пакет сахара. Отец достал чайник с виноградным вином. У него оно свое, со своего виноградника. Посидели, поговорили. Отец с матерью сильно состарились, а Вера выросла и расцвела. Отец нас поставил спинами друг к другу. Оказалось, что я все-таки выше.
— Смотри-ка, мать, наша Дуся в армии на казенном харче подросла! — Потом подвел меня к дверному косяку, где у него были зарубки, отмерил плотницким метром. — Елки-палки! Это ж надо! Вытянулась на цельных восемь сантиметров. Ну, ты здорова стала, Евдокия! Нет, в Евгении не годишься. Евдоха ты и есть Евдоха.
Я со смехом говорю:
— Папа, это Серго намутил. Верочка мне рассказала. А какой мой рост? Сто пятьдесят семь? Так ведь все равно я у вас останусь самой маленькой. Вера меня обязательно перерастет. Вот посмотри на подругу мою Дашеньку. Сила. Не то что я. В нашем медсестринском деле, когда приходится перетаскивать раненых, переворачивать с боку на бок… Я именно от этих физических упражнений стала чуточку крепче. А так-то меня в госпитале называют Чижик, птичка-невеличка…
Мама смотрит, щурится. Очень она состарилась. Вот сейчас выпила домашнего вина, чуть порозовела, улыбается:
