— Ну и сожжет! — нашелся скептик.
— Ну и отлично! — подхватил Глеб Максимович. — И тем самым подтвердит: он проявлял, письмо ему… Братцы, кажется, ход! И, главное, зацепка хорошая есть — предупреждал ведь Станислав Васин Изосимова, что может прислать подобное письмо. Вот Изосимов и решил сам проявить инициативу.
Все сразу оживились… Опять споры, опять разные мнения. Но на сей раз уже не о том, делать или не делать, а как лучше все организовать.
Надымив еще плотнее, уже далеко за полночь пришли к такому итогу. Изосимов напишет письма всем семерым. В каждом будет следующий открытый текст:
«Дорогой Иван Петрович (или Сидор Васильевич, или Афанасий Ильич)!
Очень извиняюсь, что вам пишу, дома никого нет, жинка эту неделю дежурит. Сглупил я по пьянке малость. Прошу, позвоните на хлебозавод жинке моей, пусть к вам пойдет. А придет — скажите, Володя просил передачу везти в Старую Буру, в милицию, и чтобы поговорила с начальником, может, меня выпустят, ничего там особого нет. Письмо это жинке покажите, а то еще не поверит. Просит вас шофер Изосимов Володя из гаража».
Расчет простой. Получит письмо человек, к Дяде непричастный, удивится, поругает Изосимова или посочувствует ему, но письмо не уничтожит. В крайнем случае, у него сохранятся обрывки, можно будет проверить.
А если письмо попадет Дяде, тот, скорее всего, должен заинтересоваться, проверить, нет ли в письме другого, тайного текста? И попадется! Потому что письмо должен будет уничтожить, чтобы не осталось следа.
Решение принято, работа закипела. Каждый получил задание, всем хватило. Нужно было съездить за почтовым штемпелем в Старую Буру, приготовить чернила для тайнописи — рецепт Изосимов знал; состав не особенно сложный, из подручных материалов; договориться с почтальоном, обслуживающим барак… А утром встретить адресатов по дороге на работу и проверить, что произошло с врученными им посланиями.
Мне, как лучше других знающему Изосимова, выпало готовить с ним письма. Он сразу сообразил:
— Как думаете, поймается?
Но, прочитав список, поднял на меня удивленные глаза:
— Из этих он?
Меня и самого удивляли некоторые фамилии, и поэтому, возможно, я сказал резче, чем требовалось:
— Не рассуждайте — пишите!
Почерк у Изосимова был тот еще; пляшущий, корявый. Он не писал, а, как плакатист, вырисовывал букву за буквой. Рука, непривычная к такой работе, быстро уставала, и от письма к письму текст, несмотря на старание, становился все более неровным. А последнее письмо он, ставя точку, от усердия даже проткнул насквозь.
— Ой! — посмотрел виновато.
— Осторожнее надо!
— Здесь ямка на столе, вот, видите? — оправдывался Изосимов. И тут же предложил самоотверженно — пусть я знаю, как он хотел искупить свою вину; и эту, маленькую, и ту, большую, неискупимую:
— Может, помешает? Давайте перепишу.
Было уже четыре утра. Ладно, сойдет!
— Не надо.
Откуда мне было знать, какую роль сыграет в ближайшие часы едва приметная дырочка!
26.
В семь часов утра почтальонша, обслуживающая итээровский барак на Воронежской улице, сухонькая, быстрая на ноги старушка, начала ежедневный обход участка. Наготове было объяснение, почему она сегодня вышла раньше обычного: ровно в девять к почте подойдет машина за новогодними подарками для воинов Красной Армии; надо успеть к погрузке. В сумке почтальона лежали письма Изосимова, посланные, как значилось на почтовом штемпеле, еще позавчера из Старой Буры.
В семь часов утра заняли свои исходные позиции и непосредственные участники операции. В их задачу входило перехватить «клиентов» на пути к работе, лучше поближе к дому, чтобы не дать им возможности пообщаться друг с другом.
Меня сначала не хотели посылать на операцию — из-за ноги. Но потом, когда распределили силы и выяснилось, что одного человека все равно не хватит, нашли подходящий объект, почти равный мне по скорости передвижения. Это был тучный, страдавший одышкой старший бухгалтер с очень неподходящей фамилией — Прутик. Он ходил медленно, переваливая свои пуды с одной ноги на другую и останавливаясь для отдыха через каждую дюжину шагов. На него оглядывались прохожие — не перевелись ведь еще такие мастодонты на третьем году войны!
Я перехватил его возле детского сада; сокращая путь, он прошел через двор и каким-то непостижимым образом протиснулся через лаз в кирпичной ограде, предназначенный для людей совсем не его габаритов.
— Одну минуту, товарищ Прутик.
— Да? — Он неуклюже развернулся в мою сторону.
— Из милиции.
Я показал документы. Прутик растерянно заморгал, видимо, ожидая, что сейчас его оштрафуют или по крайней мере поругают за нарушение порядка.
— Вы сегодня получили почту?
— А? — поразился он. — Почту?… Да, да…
— Письма были?
— Письма?… Да, да…
— От кого?
— От брата, из Куйбышева.
Его одутловатое лицо выражало крайнюю степень изумления.
— И все?
— Да… — И сразу спохватился: — То есть, нет. Еще одно было. От шофера нашего, Изосимова.
— Оно у вас с собой?
Он похлопал себя по карману.
— Дома… забыл…
— Придется вернуться, товарищ Прутик.
— Да?…
Он снова развернулся, грузно, нескладно, как подбитый танк, посмотрел на пробоину в заборе, потом на меня и, шумно вздохнув, пошел в обход детского сада. Я шагал рядом. Вот будет потеха, если он сейчас побежит, а я за ним. Матч толстопузого с хромоногим — ребятня, спешащая в школу, лопнет от смеха.
— Довольно странно, — процедил толстяк Прутик.
— Что именно?
— Всё. И письмо… И вот вы теперь…
Я не ввязался в разговор — промолчал. Может, он меня щупает? Посмотрим, что будет дальше.
А дальше не было ничего интересного. Письмо Изосимова лежало на уставленном посудой столе. Один край оторван и свернут в узкую трубочку — вероятно, Прутик ковырял в зубах. Тайнопись не проявлена.
— Что такое, что такое? — Из-за занавески испуганно выскочила заспанная жена Прутика, хрупкая, миниатюрная, легкая, полная противоположность своему увесистому супругу, и тотчас же очень ловко набросила на стол свесившийся до пола конец скатерти, чтобы я, не дай бог, не рассмотрел едва начатую буханку белого хлеба, топленое свиное сало в стеклянной литровой банке и связку сухих серо-рыжих вобл.
— Вот… письмо… — Прутик, сам ничего не понимая, беспомощно топтался у стола. — Товарищ из милиции…
— Я говорила — порви! Я говорила! — наскакивала на него жена, очень напоминавшая сейчас маленькое, отчаянно храброе существо из знаменитой басни, не убоявшееся даже слона.
— Все в порядке! — сказал я. — Письмо забираю с собой. О происшедшем прошу никому не говорить.
— Что вы! Что вы! Как можно! — в ужасе затрясла одной рукой супруга Прутика, другой в то же самое время ловко заправляя под скатерть вылезший воблий хвост. — Мы же понимаем.
Итак, у меня холостой выстрел. А у других?
На обратном пути меня догнал Арвид. Он проверял диспетчера Хайруллина. Спросил беззвучно, одним движением головы:
«Как?»
— Плохо. А у тебя?
— Хорошо.
Он улыбнулся и тем самым сразу меня насторожил.
— Что значит хорошо?
— Когда подозрение не подтверждается. Когда человек чист. Не так?
Значит, и у него вхолостую. Мы как раз проходили мимо почтамта. Арвид остановился.
— Вот письмо, отдашь полковнику — он уже в курсе, я звонил.
— А ты сам? Хотя ясно — на переговорную? — слегка поддел его.
В ответ последовало невозмутимое:
— Да, закажу Москву на вечер…
Он исчез за тяжелыми дверьми. Как же — у человека нашлась жена, и сразу пошли заботы. Теперь будет ей названивать, пока все деньги не ухлопает…
Из семи подозреваемых двое отпали. Еще пятеро.
Вслед за мной к Глебу Максимовичу довольно скоро явились один за другим еще трое участников операции. Они принесли два письма без всяких следов тепловой обработки и третье в виде обрывков, бережно собранных в газетный пакетик — адресат, тоже не проявив тайнописи, разорвал письмо в клочья.
