«Теперь уж недолго осталось ждать...» — как будто говорят их плутоватые и хитрые ухмылки...
Крауя проводил их неприязненным взглядом: рано обрадовались, ишь как лихо замахали тростями с серебряными набалдашниками...
Но вот у карты двое рабочих в перепачканных солдатских гимнастерках, смотрят долго, серьезно.
— Прет нечистая сила... — говорит один.
— Ничего, остановят, да еще так шуганут, что костей не соберут, — отзывается второй.
— Остановят! — подтверждает Крауя.
— Вы тоже так считаете, товарищ?
— Иначе и быть не может!
— Это хорошо...
В военном комиссариате брата отыскать удалось довольно быстро. Два года не выделись. Брат все время был в Москве. Сначала при Октябрьской больнице, затем в комиссариате. Делопроизводитель. Учился петь у итальянца-профессора. Мечтал о блестящей артистической карьере. И как будто не без основания.
А он, Антон Крауя, в прошлом ученик слесаря, с первых дней империалистической войны на фронте. Побывал в Восточной Пруссии, под Варшавой, в Галиции. Трижды ранен, травлен газами. И под Казанью, и на Урале, и в этом году под Ригой. Теперь он красный командир.
— Хорошо, что ты приехал, я тебя из Москвы никуда не пущу...
— Да ты что, брат! Я всего на денек-другой, не больше, в главный штаб командирован...
— А ты знаешь, из Москвы намечено эвакуироваться.
— Эвакуироваться? — Крауя с удивлением посмотрел на него. — Ерунда,..
— Нет, не ерунда, есть секретное указание... Все уверены, что в ближайшие дни что-то должно произойти...
— Кто эти «все»? — спросил Крауя довольно резко.
— Ну, в комиссариате, да мои знакомые, с которыми встречаюсь... — Брат немного задет, обижен его резкостью, хмурится, краснеет.
— А я говорю, что ерунда это... Положение на фронтах не так уж безнадежно...
— Ну, а Деникин?
— И его разобьют — от генеральского мундира только клочья полетят! Скоро из Латгалии пришлют латышскую дивизию...
— Ты уверен?
— Да, уверен... Латышские стрелки себя еще покажут...
3
Вечером Крауя с братом отправились в Политехнический музей. Там была объявлена лекция о Горьком. Брат сказал, что лекция будет интересной, потому как лектор по всей Москве славится. Фамилия его Блеце, он бывший редактор многих журналов, врач, приват-доцент, человек, так сказать, многогранный.
О Горьком говорил долго и пространно. Не преминул отметить, что сам был на короткой ноге с Толстым и другими видными мужами. Сыпал анекдотами. В произведениях Горького выделял главным образом те места, где писатель сетовал на крутые меры революции... Террором, мол, народ не воспитаешь. Пусть коммунисты проникнутся рыцарским великодушием. Только так им удастся завоевать всеобщее признание, поднять всенародный энтузиазм...
Оратор то и дело откидывал спадавшие на лоб волосы, временами подходил совсем близко к публике, вставал на цыпочки и, вытянув длинную жилистую шею, на мгновенье закрывал глаза. Громогласно начатую фразу неожиданно завершал едва уловимым шепотом... Часто встряхивал головой, руки у него ходили, как маятники, он принимал величавые позы, а слова, такие искрометные, пламенные, сыпались, как из пулемета...
Актер он неплохой, подумал Крауя, эту расхлябанную, выбитую из седла интеллигенцию хлебом не корми, а такую анархическую кашицу только подавай...
Когда оратор закончил, зал разразился бурными аплодисментами. Хлопали, кричали, минут пять огромная аудитория ревела. Крауя покосился на брата — тот, поддавшись общему восторгу, аплодировал вместе со всеми. Нет, с ним что-то неладно, надо будет серьезно поговорить...
Кой у кого ладони от хлопков стали красными. Дурацкие восторги, романтика...
Во время дебатов произошел небольшой инцидент. Слова попросил красноармеец, с виду почти мальчик. У Блеце седина в волосах, он бывший профессор и, по его собственным словам, встречался со многими великими людьми, революционерами, и, несмотря на это, он рассуждал, как глупая баба, дите неразумное, а может, и того хуже. Неужто гражданин Блеце своими складными речами собирается отбить наступление деникинцев? Или он считает, что бурными овациями можно разогнать все подпольные банды и белогвардейских лазутчиков? Проповедовать такие вещи — это же контрреволюция чистейшей воды.
Дальше парню не дали говорить. Закричали, засвистели, затопали. Многие повскакали на сиденья, замахали руками, бессвязно крича. Галерка угрожала. И она трубила, что было мочи, не на шутку собираясь ринуться вниз... Все эти красноармейцы и парни в рабочей одежде. Еще несколько мгновений — и, казалось, потасовка неминуема, но вот появились трое милиционеров, и бушевавшие страсти заметно поубавились... И председатель из последних сил трезвонил. Пожалуй, и мещане не лишены смелости: кричать да топать ногами — это они умеют...
Лектору наконец была дана возможность высказаться. Но теперь он говорил так, будто его окатили ушатом холодной воды. С пятого на десятое и не очень убедительно. Похвалялся, что он был революционером еще тогда, когда многие из присутствующих и на свет не родились, а если и родились, то под стол пешком ходили. Он-де дрался на улицах Петербурга вместе с народовольцами... Под конец подпустил жалостную элегическую нотку... Однако преж-rifero воодушевления зала так и не сумел вернуть...
Расходясь, еще долго говорили, спорили о лекции, о том инциденте. Большинство, конечно, осуждало красноармейца. На лестнице опять едва не дошло до потасовки — между галеркой и «чистой», интеллигентской публикой...
Сойдясь в кружок, шептались о Деникине, об арестах... Совсем как в вагоне, мелькнуло в голове у Крауи... Но пусть себе шепчутся, пусть дожидаются: не вышепчут, не дождутся...
4
На следующий день Крауя отправился в штаб. Там сказали, что ответ он получит дня через два. Тем временем может осмотреть Москву.
Много, ходил по музеям и выставкам. Вечером, совершенно разбитый от усталости, насилу добирался до дому.
На Театральной площади возле Дома профсоюзов он увидел длинную вереницу трамваев. Их согнали сюда чуть ли не со всей Москвы.
— Это для женщин-делегаток, — пояснил Крауе милиционер, — будут развозить по районам. Сегодня конференция беспартийных женщин.
Сотни женщин спешили к трамваям. Одни смеялись, громко разговаривали. Другие серьезные, тихие. Белые, серые, красные платки, ветхие, поношенные платья... Крауя прислушался к разговорам работниц.
— Век не забуду слов Ильича, — замечает одна, уже немолодая, сутулая, с вздернутым носом. — До чего ж простой, душевный, будто брат родной...
— Вот и мы сподобились увидеть, послушать великого человека... — добавляет вторая.
— И почему с. нами раньше так никто не говорил? Только попы морочили, — вставляет третья, молодая, у которой под тонкой тесноватой юбкой заметно вздулся живот. Почему-то казалось странным в такое время видеть женщину — будущую мать!..
— Умела б я читать, — вздыхает другая,—ой, как бы сейчас училась...
— Еще выучишься, твое дело молодое.
Наконец трамваи переполнены, яблоку негде упасть. Но желающих гораздо больше, все не уместились, пойдут пешком.
Трамваи наперебой звенят. Бегут вагоны, стучат колеса, гудят рельсы, сыпятся искры... Вверх и вниз — в далекие Сокольники, в пролетарский Бауманский, к революционной Красной Пресне уходят трамваи... Из них несется песня, та единственная, несравненная — работницы поют «Интернационал»... В революционном городе, изнуренном голодом, эпидемиями, зажатом в огненное кольцо, растет и ширится гимн пролетарской борьбы и труда!..
Крауя еще не раз приходил на Красную площадь. Его снова и снова притягивала огромная карта напротив собора Василия Блаженного. По-прежнему Деникин наседает, впереди ожесточенная борьба.
Ходил и к Кремлевской стене. Там в братских могилах похоронены жертвы Октября. Люди несгибаемой воли, с пламенными сердцами. Они не прятались за чужими спинами...
