Скрипнула дверь, в кухню вошла мать. Она одета в темно-синюю нейлоновую шубу. Дядя Шандор, боясь инфляции, заказал ее совсем недавно. С мамой была и Дунди, тоже в шубке. Мама куда-то уходит и берет с собой Дунди.
— Свари детям немного лапши на обед, — сказала она. — Да положи варенья побольше. Мы перекусим в городе. Надо зайти к портному, сапожнику. И везде приходится подолгу ждать. Хочу купить еще сапожки на меху, а за ними придется постоять в очереди.
Сапожки? Маме сапожки? Ведь они некрасивые, неуклюжие. Раньше мама никогда их не носила, ни за что не надела бы.
Мать, словно догадываясь, о чем думает Элфи, продолжала:
— Говорят, и пешком немало придется идти, пока до границы доберешься, — при этих словах она прослезилась. — Что ж теперь делать? С ним невозможно спорить. Он уже и квартиру продал, — закончила она, тяжело вздохнув.
— Кому? — спросила Элфи, словно это было сейчас самым главным.
— Как, разве ты не знаешь? — удивилась мать. — Тем молодоженам… Помнишь? Доктору Такачу с женой. Они и вчера приходили. За тридцать тысяч, со всей обстановкой. Только инструменты и радиола остались… Их он отдельно продает. Как раз по этому делу и ушел сейчас.
Почему мама думает, что ей все это важно? К ним ходит столько людей, что многих из них она совершенно не знает. О докторе Такаче тоже впервые слышит. Ведь она весь день бегает по магазинам, а когда бывает дома, то в кухне дел по горло. Если иногда и доносятся голоса из комнаты, она никогда не прислушивается, не интересуется. Теперь столько болтают обо всем. Откуда же ей знать, что сейчас речь идет как раз о чем-то важном?
— Гардина в большой комнате бабушкина, — сказала еще мать. — Мы ее снимем. А постель — твоя. Два пуховых одеяла мы возьмем с собой, остальное останется тебе. Когда мы уедем, ты все соберешь. Я сказала, что эти вещи твои, они не входят в счет тридцати тысяч…
Элфи молчала. Мать, повторяясь, все говорила и говорила:
— Когда мы уедем, ты сразу же попроси дедушку помочь тебе перевезти вещи. Твоих тут три одеяла, восемь подушек и, кроме того, маленькие подушки вместе с наволочками. Я особо оговорила, что они принадлежат моей дочери. Тебе.
Зачем мама еще раз повторяет это? Что она — уговаривает?
— Дядя Шандор не должен знать об этом, — тотчас спохватилась она. — Вот почему я не хочу укладываться заранее.
Ага! Вот в чем дело! Элфи теперь все ясно. Дядя Шандор пожалел отдать ей, вернее бабушке, гардину и постельное белье. Мама сама, на свой страх и риск, распорядилась так. Хочет откупиться от своей дочери. Пусть возьмет все себе! Ей, Элфи, ничего не надо! Пропади все пропадом! Раз они уезжают, бросают ее здесь… Пусть сгорит, сгниет постельное белье и все на свете.
Но протестовать она не могла. Зачем, если мама способна так поступить, если решила ехать в Америку, а ее бросает…
Она отвернулась, взяла кастрюлю и принялась ногтем счищать с нее окалину. Губы, даже зубы можно еще сжать, но что делать с глазами? Из них градом покатились слезы. Дунди в белой шубке стояла посреди кухни. Понимала ли она, о чем они говорят? Но вопросительно поглядывала то на одну, то на другую. Нет, ей не понять, но она все-таки о чем-то догадывалась. Что-то подсказывало ей сердечко! Напрасно отвернулась Элфи — Дунди по сгорбленной спине, по всем движениям видела, что она плачет. Подбежала к ней и обвила ручонками:
— Элфи… Не плачь… Мама… Почему она плачет?
Знала малютка, что только мать может объяснить, почему плачет ее сестра. От Элфи сейчас все равно ничего не добиться.
Вместо ответа мать тоже заплакала.
— Я просила его… Умоляла, чтобы он взял и тебя, — всхлипывала она. — Но ты ведь знаешь, какой он. Твердит одно: дескать, твой отец все равно не даст согласия.
Она прижала к себе обеих дочерей, и они втроем поплакали немного. А что они, собственно говоря, могли еще делать? Им оставалось только лишний раз убедиться, что, как всегда, их желания в счет не принимаются. Все зависит от дяди Шандора. Мама ничего не могла сделать без согласия дяди Шандора или вопреки его желанию. Она снова напудрила нос, подкрасила губы и вместе с Дунди ушла.
Элфи убрала кухню, затем в комнате, закрыла кафельную печь. Аги сидела на диване, читала. Мальчики, расстелив на столе старые газеты, вырезали из них картинки.
— Можно немного погулять на площади? — спросили они, увидев Элфи (в отсутствие матери дома распоряжалась Элфи).
«Ишь, чего захотели!» — в другое время ответила бы Элфи. А теперь лишь пожала плечами. Какое ей дело? Ведь скоро они навсегда уедут… Навсегда. И… и вряд ли она увидит их когда-либо. Ее они покинут здесь… Она была нужна только как нянька, да и то лишь здесь, на улице Мурани. В Америке за ними будет присматривать другая. А ведь Америка куда дальше, чем площадь.
— Марш! — Мальчиков словно ветром сдуло. Все побросав, они убежали. Машинально она убрала бумагу, ножницы, клей.
— Зачем ты их отпустила? — выглянула из-за книги Аги.
— Вот и присматривай за ними, — ответила Элфи. — Они же твои братья.
И, чтобы не видеть Аги, вышла из комнаты. Какое ей дело? Она же посторонняя, чужая в этой семье! Сначала еще оставалась какая-то видимость, что она здесь равноправный член семьи, выполняющий обязанности служанки, но теперь уже совершенно очевидно, что она была только служанкой. До сих пор у нее была мать, с которой ее сближала их общая тайна. А теперь? Пришел конец мечтам. Мама с мужем и детьми уезжает в Америку. А Элфи в награду за ее службу оставляет постельное белье… Расплачивается со своей служанкой! И больше она никогда ее не увидит. Ни ее, ни Дунди.
Элфи надела пальто, шапочку и вышла. Нет, назло им — вон из этого дома! Она получила расчет у дяди Шандора и может идти на все четыре стороны. Эти несколько дней, пока дядя Шандор продаст оборудование и инструменты своего зубопротезного кабинета, они обойдутся и без нее. Ей здесь уже нечего делать. Она здесь чужая.
Выйдя на улицу, Элфи в нерешительности остановилась. Она ушла из дому для того, чтобы не быть там, потому что это уже не ее дом. Пойти к бабушке? Ни за что, ни за что! Ведь ее туда послали! Дядя Шандор распорядился: возвращайся к бабушке. Ну уж нет! Ни за что! В его власти прогнать, выбросить ее вон, но не ему указывать, куда идти. Хоть в этом одном будет не так, как он хочет! Чтобы она сейчас шла к бабушке?.. Умоляла ее взять обратно? Да кто она: побитая собака, которую прогнал хозяин, или человек?..
Пойти к отцу?
Трамваи еще не ходили. Говорят, будто на улице Красной Армии на прошлой неделе пытались пустить пятьдесят шестой, но его обстреляли и теперь он опять не ходит. Когда-то доберешься туда пешком? А вдруг их и дома нет? А если и дома, что тогда? Отец даст ей двадцать форинтов или сто… двести. Зачем они ей! Не надо ни двадцати, ни ста, ни двухсот. И тысячи не нужно. Одна откупается от нее постельным бельем, другой — деньгами. Но того главного, что ей действительно необходимо, ни один из них не может дать. Неужели она требует чего-то невозможного? Нет, очень немногого! Ей хочется, чтобы и она была нужна кому-то. Чтобы и о ней заботились. Чтобы кто-нибудь помнил о ее существовании! Чтобы она не чувствовала себя лишней на этом свете!
Отца Элфи не видела с самого октября. От бабушки знает лишь, что он жив и здоров, что однажды, будучи в городе, он наведывался к ней и интересовался, цела ли его дочь. Передал привет, только и всего. На улице Мурани он не бывает, избегая встреч со вторым мужем мамы, с дядей Шандором.
Нет, она не пойдет к отцу. И вовсе не потому, что не ходят трамваи. Просто ей нечего делать у него! Она по горло сыта тем, что ее всегда прогоняют. И к бабушке не пойдет. Пусть ищут. Будет бродить по городу. Ни есть не станет, ни пить, ни спать. Даже вечером останется на улице, когда не встретишь ни одной живой души, потому что запрещено выходить из дому. Лишь изредка гулко застучит по мостовой сапогами рабочий милицейский патруль или какой-нибудь одиночный выстрел взбудоражит настороженную ночную тишину. Пусть ее убьют, все равно никто не станет жалеть, ее жизнь никому не нужна. Пусть арестуют, посадят в тюрьму, она не будет возражать, ей совершенно безразлично…
Может быть… ее и искать не станут. Если не вернется домой на улицу Мурани, подумают, что ушла к бабушке, а та еще и не знает, что они собираются в Америку. Им теперь не до нее. Так и уедет мама, никогда не узнав, что стало с нею. А бабушка, может быть, подумает, что они взяли ее в Америку.
Ей всегда причиняло боль сознание того, что у нее нет родного дома, но так остро, как сейчас, они еще никогда не чувствовала себя бездомной. Казалось, исчезни она, и никто не заметит, все будет так, словно ее и не было на этом свете.
По привычке она свернула в сторону крытого рынка, ведь здесь ей приходилось бывать чаще всего. По этой улице она каждое утро спешила с кошелкой, сумкой и оттуда тащилась домой.
