К вечеру танки уходили — подальше от греха, — чтобы утром снова появиться и патрулировать. Ночь по-прежнему принадлежала нам. Ночь дарила нам пищу, боеприпасы, оружие. Только не отдых…
Свиней и уцелевших во время перегона коз, а также захваченное в Лусосе продовольствие съели. Осталось немногое: у кого сухарики, у кого банка консервов, у кого сахар в кармане.
Сильней всего бойцы страдали без курева и без соли, — мясо казалось пресным до отвращения. Оня Свидлер, еще более похудевший и от этого еще более вытянувшийся, возбужденно жестикулируя, чертил перед моим лицом зигзаги подвижными, высовывавшимися из расстегнутых рукавов руками, кричал, опаляя меня сухим, лихорадочным блеском глаз:
— Вы назовете меня сентиментальным, конечно, если я скажу, что у меня душа давно разбилась на части, как хрустальная ваза, оттого что я вижу, как страдают люди, как они выплескивают суп, выбрасывают кашу. Они просто тают на моих глазах. Раньше они смотрели на меня, как на благодетеля, — я не так уж плохо кормил! Теперь они на меня косятся, будто у меня за плечами озеро Баскунчак, а я нарочно не даю соли, как скупой рыцарь. А я сам сделался пресным, словно судак. Что вы думаете, нет? Конечно! Даже анекдоты мои утеряли соль, стали пресными.
Вася Ежик, с состраданием слушавший Оню, сбегал за своим мешком-наволочкой, пошарил в нем и вынул маленький, с луковицу, узелок, развязал его, — это была соль, положенная еще матерью, — и подал Свидлеру.
— Возьмите, — сказал мальчик взволнованно, ему хотелось облегчить участь старшины. — Мне она не нужна, я все без соли ем. Честное слово. — И тут же вздрогнул, отдернул руку — услыхал предостерегающий окрик стоящего у шалаша Чертыханова:
— Вася, возьми свои слова назад. Вместе с солью.
— Ты благородный юноша! — воскликнул Оня Свидлер, обнимая Ежика. — Спасибо. Но это не соль, это слезы. Слезы бойцу не к лицу, — Он повернулся ко мне и настойчиво попросил: — Вышлите людей на большую дорогу. С моей задачей: за солью.
Ночью красноармейцы совершали набеги на обозы, захватывали все, что нужно и не нужно. Но соли не привозили. Один раз ходил даже сам старшина Свидлер и тоже впустую.
— Не знаю, что и делать, товарищ лейтенант, — произнес Оня уныло. — Хоть иди по деревням с сумой и собирай по щепотке с каждого двора…
А может быть, фашист, вроде людоеда, жри без соли, — заметил Прокофий спокойно и с сарказмом; он сидел у шалаша на пеньке, босиком, курил увесистую вонючую сигару и чистил трофейные автоматы, мой и полковника Казаринова. — Ты должен это выяснить, раз умеешь брехать по-ихнему.
— Ты наговоришь, — бросил Оня осуждающе.
— Ага, значит, все-таки с солью едят! — Прокофий отложил автоматы и приблизился к старшине. — Выходит, грош цена тебе и твоему отряду, если не можешь достать соли. Какие вы бойцы! Одно название. Нюха у вас нет. — И утешил: — Ладно, выручу я тебя, Оня. Так и быть… — Ефрейтор понизил голос — Но за особую плату: чтобы я в куреве не нуждался…
— Да я тебя завалю сигаретами и сигарами! — быстро согласился Свидлер; в его черных глазах вспыхнул лучик надежды, — от этого черта, Чертыханова, всего можно ожидать. Прокофий, взглянув на меня, потом на полковника Казаринова, сидевшего в шалаше, тяжко и как-то жертвенно вздохнул, — неохота, мол, оставлять вас, а надо.
— Теперь пойду я, товарищ лейтенант. Не может быть, чтобы у целой вражеской армии не нашлось в тылах соли…
Прокофий собирался в свой «соляной» поход долго и тщательно. Он взял автомат, пистолет, гранаты, сухари, зачем-то бинокль, фонарик, наточил финский нож. Вася отдал ему свой компас; перед самым отходом Прокофий вымыл ноги, все на себе прочно увязал, — закрепил.
— Давайте посидим на дорожку, — попросил он нас и с важностью замер на пенечке. Полковник Казаринов сидел на своей лежанке, мы с Васей Ежиком опустились прямо на землю. — Товарищ комиссар, посидите с нами на удачу, — сказал ефрейтор подошедшему к нам Сергею Петровичу Дубровину.
Комиссар, поискав, куда бы пристроиться, и не найдя подходящего места, тоже опустился на землю, строгий, обеспокоенный, исхудавший. Встали все разом.
— Никогда не думал, что беда подкрадется с такой неожиданной стороны, — проговорил комиссар Дубровин. — На людей больно смотреть, — вялые, сонные, раздражительные… Измучились вконец ребята, обессилели. Вы понимаете, ефрейтор, как важно досыта накормить бойцов? Хоть один раз!
— Так точно, понимаю, товарищ комиссар! — гаркнул Прокофий, вытянулся, пристукнув каблуками ботинок; в сумерках трудно было разглядеть выражение его лица. — Разрешите идти?..
Чертыханов ушел, прихватив с собой шестерых бойцов. Я был уверен в том, что Чертыханов вернется целым и невредимым и, возможно, с солью. Такой парень не пропадет. И вообще меня не столько беспокоили авиационные налеты, минометная стрельба, патрулирование танков, — мы не сидели сложа руки, закапывались глубоко в землю, строили окопы, оплели почти весь участок обороны отбитой у врага колючей проволокой, заминировали наиболее опасные участки и могли долго отбиваться, если бы немцы задумали взяться за нас всерьез. И отсутствие соли и других продуктов я считал делом хоть и неприятным, но временным.
Меня угнетало чувство тревоги за разведчиков. С каждым вечером тревога сдавливала сердце все крепче и мучительней, горькие думы даже близко не подпускали сон.
— Где же твой Щукин? — проводив Чертыханова, спросил меня комиссар Дубровин. — Ты его хорошо знаешь?
Я обиделся за Щукина, сказал с горячностью:
— Я в нем уверен больше, чем в себе, товарищ комиссар. Он из тех людей, которые не возвращаются лишь в том случае, если погибнут. Щукин, даже раненный, приползет, доложит…
— Подождем еще ночь — две, — сказал полковник Казаринов. — Не придут — пошлем другую партию. По всей видимости, погибли. — Полковник выполз из шалаша, устроился возле меня, вытянув раненую ногу.
— Хорошо, подождем, — согласился комиссар Дубровин; он сидел на пенечке, задумчиво пощипывая кончик уса. Потом, приподняв голову, пристально взглянул мне в глаза. — Как ты думаешь, придут?
— Если живы, придут, — ответил я.
— Беспокоишься?
— Да, очень.
— Тишина какая, — отметил полковник Казаринов, прислушиваясь, поглядывая на вершины деревьев, расплывающиеся в сумерках. — Даже в ушах звенит…
После напряженного, полного опасностей и суеты дня томительная, звонкая и какая-то до предела натянутая обнимала лес тишина. И тогда с востока пробивались к нам протяжные вздохи и стоны земли. Я радовался, улавливая эти вздохи и стоны, — значит, фронт еще не отдалился. Но тяжелые, ухающие разрывы как бы настойчиво, нетерпеливо твердили о том, чтобы мы торопились…
Часовой кого-то окликнул. Ему ответили: «Свои» — и к шалашу приблизились трое, представились по очереди:
— Майор Ромоданов.
— Старший лейтенант Петенькин.
— Старшина Лаптев.
— Слушаю вас, — отозвался комиссар Дубровин и встал.
Я тоже поднялся. Майор отделился от своих спутников, шагнул к Сергею Петровичу, коренастый, четкий в движениях.
— Товарищ комиссар, разрешите нам уйти.
— Как уйти? Куда?
— Совсем уйти. Будем пробираться через фронт одни, — мы все трое из одного полка.
Комиссар с недоумением оглянулся на меня и на полковника, как бы говоря: вот так просьба, слыхали? Подступив к майору, я заглянул ему в лицо, широкоскулое, с запавшими отчаянными глазами, — видел его впервые.
— Вы понимаете, на что вы просите разрешение, товарищ майор? — сказал я. — На дезертирство. Вы, командиры! Что же остается делать рядовому бойцу? Моего разрешения вы не получите.
Майор вспылил:
Но сидеть в бездействии, без всякой надежды на будущее, не жравши, бессмысленно!
Они из ваших, Сергей Петрович? — спросил я комиссара.
— Нет, — и спросил майора: — Вы давно здесь, в нашей группе?
— Вчера ночью прибыли в батальон капитана Волтузина, — нехотя ответил майор.
Полковник Казаринов усмехнулся.
— Вчера прибыли, сегодня сделали вывод: нет никакой надежды, — и бежать? Вы просто устали, мой дорогой. Идите в расположение, успокойтесь, подумайте…
— Я столько думал, что голова разламывается от дум, — с горечью бросил майор, повернулся с неохотой и, ссутулясь, ушел, уводя друзей. Они удалились с уверенностью людей, привыкших к ночным лесам.
— Ну, где же твои разведчики, командир? — опять и уже с большим нетерпением спросил комиссар. — Теперь сам видишь, что невозможно нам сидеть здесь дольше…
— Но и соваться на заведомый разгром тоже — не дело, — возразил ему полковник.
— А таких людей, как эти трое, у нас немного, в этом я убежден, — сказал я. — Подождем еще, товарищ комиссар.
Сергей Петрович вынул из кармана часы, взглянул, поднеся их к самым глазам.
