— Ты что же это лезешь без спросу, куда не надо? — строго спросил я Чертыханова. Он на этот раз не сказал свое «виноват, товарищ лейтенант».
— Русскому солдату где бой, туда и надо, — отчеканил он. — Отбили штандарт вражеской дивизии, товарищ лейтенант! Это у них вроде знамени. Вот он. — Он снял с плеча палку, похожую на древнюю секиру. — А в мешке — кресты и медали. Раздам ребятам на память.
Сильное волнение охватило меня. Я смотрел на Прокофия, не зная, какими словами выразить ему свою радость и свою гордость за него, моего товарища, надежного спутника, неутомимого русского воина. И вспомнил, как он, Чертыханов, благодарил меня и политрука Щукина, когда мы отбили у гитлеровцев пленных девушек.
— А теперь я на минуту произведу себя в маршалы, — сказал я повеселевшим голосом. И Прокофий тотчас вытянулся. — За участие в разгроме командного пункта фашистской дивизии, за захват вражеского знамени объявляю вам, товарищ ефрейтор Чертыханов, благодарность Верховного командования!..
— Служу Советскому Союзу! — гаркнул Прокофий.
Мы поцеловались.
Я послал связных к полковнику Казаринову и комиссару Дубровину, — сообщил, что налет на хутор прошел удачно, что захвачено много документов и штандарт. Связной вернулся вместе с комиссаром. Сергей Петрович слез с коня, осмотрел мешки с бумагами и штандарт.
— Эту штуку хранить как зеницу ока. Документы отправить к полковнику Казаринову. Разберемся. Возможно, есть среди них важные…
В ночной свежести все острее ощущалось дыхание фронта. И чем ближе мы к нему подступали, тем чаще сталкивались с немецкими тыловыми подразделениями, с одинокими подводами и машинами, со случайными группами солдат на полевых дорогах и у перелесков. Завязывались короткие перестрелки, и колонны невольно задерживались. Я опасался, что мы не подойдем к пункту сосредоточения в назначенный срок.
Под утро пальба на передовой утихла. Тишина была насыщена топотом и шорохом идущих уже развернутым строем батальонов. Неутомимо гудел трактор Бурмистрова, тащил за собой пушку. Пробивая темноту, беззвучно чертили небо трассирующие пули, оставляли за собой яркие ворсистые стежки.
— Скоро фронт, товарищ лейтенант? — спросил Вася Ежик; он старался не отстать от меня и шел где шагом, где рысцой, так же как и я, держа пистолет наготове.
— По моим подсчетам, еще километра два с половиной будет, — ответил за меня Чертыханов. А ты что, устал? Садись ко мне на закорки. донесу до своих… Однажды я, Вася, раненого командира взвода километров шесть на горбу нес. Ему, видно, жалко меня было, стал просить, чтобы я его оставил: «Брось, — говорит, — меня, Проня, доползу я или спрячусь где-нибудь. А то, — говорит, — пристрели…» Меня зло взяло на него за такие слова, а во зле силы прибавляются вдвойне. Взвалю его на плечи — и пошел, как по нотам. Раненый боец, он ведь, как младенец, — беспомощный. А младенца разве бросишь?.. Шагай, Вася.
За линией фронта край неба начал едва заметно зеленеть. Ветер угонял тучи, чтобы дать простор заре. Рассвет застиг внезапно. Привыкшие к лесам, мы чувствовали себя неприкрытыми в голом поле. По всему полю с нескошенными, почерневшими овсами торопливо шли, почти бежали цепь за цепью люди. Ожесточение уже коснулось их лиц, сковало черты, сжало зубы, и я знал, что только смерть, если она в силах, может остановить этих людей.
В реденькой рощице, вставшей на нашем пути, гитлеровцы двух артиллерийских батарей, увидев в сумерках рассвета неумолимо накатывающиеся людские волны на поле, застыли, оцепенелые от удивления и ужаса. Они были как бы смыты этими волнами.
Бойцы, волна за волной, протекли сквозь рощицу и снова выкатились в открытое поле, в конце которого вставал черной стеной перелесок. Я боялся, что немцы, обнаружив за спиной у себя такую силу, пустят в ход танки, подавят и посекут нас из пулеметов. И они, возможно, сделали бы так, если бы не рявкнули и не потрясли землю десятки орудий наших войск. На секунду, словно по команде, цепи встали, тревожно, изумленно и радостно прислушиваясь к залпам, еще не веря своим ушам. Прокофий Чертыханов грохнулся как подкошенный на землю, ткнулся лбом в кочку, забормотал что-то невнятно и часто, потом вскочил — лицо было залито слезами — и зычно, что есть мочи заорал:
— Наши бьют!! Как по нотам!
Крик подхватили.
— Наши! Наши! — кричали, исступленно вопили люди, охваченные почти безумной радостью освобождения и встречи со своими, еще невидимыми, но близкими. Крик этот захлестывал цепи, перекинулся в роты, идущие во втором и в третьем эшелонах. Потом, крича, все побежали навстречу взрывам, к лесу, все быстрее и быстрее.
Грозный гул орудийной пальбы нарастал с каждой минутой, безраздельно властвуя на этой земле, — русская артиллерия взламывала вражескую оборону, расположенную, по всей видимости, по ту сторону леска. Гитлеровцы, должно быть, оставили первую линию укреплений и, пройдя лесок, выкатились на опушку к в поле, навстречу нашим цепям. Бойцы опрокидывали их штыковым ударом. Одна цепь уже скрылась в лесу…
Пальба смолкла. Из леса, по дороге, вымахнули один за другим два танка.
— Наши! — опять заорал Чертыханов и выскочил из канавки. — Щукин! — И помахал саженными прыжками навстречу тапкам. Вася Ежик не отставал от него. Щукин стоял на машине возле башни и взмахивал автоматом. Я не утерпел и тоже побежал к Щукину.
Мина разорвалась совсем рядом. Меня ударило в правый бок и отшвырнуло. Я лежал, оглушенный, не чувствуя своего тела, оно было как будто не мое и как будто мертвое. Живыми были только сердце и мозг.
— Прокофий, вот он! — услышал я плачущий Васин голос. — Иди скорее!
Надо мной нагнулся Чертыханов, потом подлетел Щукин.
— Живой? — испуганно спросил Щукин. — Давай бинты. Скорей! Найди, Раису Филипповну!
— Довели, Алеша, — прошептал я. — Довели! Спасибо тебе, дружище…
Теряя сознание, я услышал свое сердце, оно билось, стучало… «Жив! — прозвенела знакомая струна. — Живой! Уцелел… Для жизни, для борьбы, для Нины, для нашего сына…»
