Катя пылала, как факел. Казалось, плесни на нее еще черпак лести, и она сгорит дотла.
Но старушенция знала, где остановиться. Взяла Катю за руку и повлекла на кухню, приговаривая:
— Отощала небось на ведовских хлебах. Ничего, я сейчас такой суп… такую вкуснотищу приго… — Она не договорила. Из кухни навстречу ей ударил вдруг такой аромат, что она остановилась и с удивлением посмотрела на Катю. «Ты?» — спросили ее глаза. «Я», — ответили Катины. И бабушка, войдя на кухню, уже не удивилась ни кастрюле, бурлящей, как вулкан, ни сковородке, шипящей, как стая рассерженных гусей.
Она не терялась нигде и никогда. Уселась за стол, нырнула ложкой в суп, который подала ей Катя, и, попробовав, блаженно промурлыкала:
— Лакомо…
Этот суп сделал их друзьями. Но бабушка, кажется, переиграла, сказав, что, ее внук, по известной причине, о которой она уже говорила, не достоин ни этого супа, ни мастерицы, его сварившей.
— Почему это? — надулась вдруг Катя. — По-моему, вполне достоин!
— Чего именно, — подсекла бабушка, — супа или мастерицы?
Обе посмотрели друг на друга и весело рассмеялись. Смех придал Кате смелости.
— Того и другого, — сказала она, и это было ее первое признание в любви, которое она сделала мне через бабушку.
В тот же день Катя уехала. Прощаясь с бабушкой, полюбопытствовала, где ее кеды.
— Мои кеды? — удивилась бабушка.
— Ага, — сказала Катя, — в которых вы в соревновании участвуете.
Катины глаза не смеялись, поэтому бабушка не обиделась. А докопавшись до истины, сама рассмеялась.
— Участвую, участвую, — сказала она, — только не на ногах, а на руках бегаю. И не по трассе, а по бегунам. Врач я, массажист. Вот доберусь до тебя и красоту еще краше сделаю. — Дотянулась, маленькая, до Кати и обняла. Как обручами стиснула. Катя удивилась: ну и сильная!
Все это я узнал потом, когда побывал у своих. Да и Катя о том же, смеясь, рассказывала…
Женщина Стрючкова была младшим начальником хлеба. Ее звали Ульяна Николаевна. А еще, за суровость, Ульяна-несмеяна. Над ней еще были главный инженер, директор завода, а она была заведующей производством. По должности ближе всех к рабочему классу, она на самом деле была от нас дальше всех, дальше главного инженера, дальше директора. Она всегда хмурилась, а если улыбалась, значит, в чем-то нуждалась. И тот, кому она дарила свою улыбку, знал: Ульяна Николаевна, улыбнувшись, тут же огорошит его просьбой: куда-нибудь сходить, что-нибудь принести.
Как-то после работы она увидела меня в проходной и улыбнулась.
— Алексей Иванович! — она была единственной, кто звал меня по имени и отчеству. — Не откажите слабому полу.
Сказав это, она протянула мне свой портфель. Я взял, и портфель знакомо звякнул.
— Мне рядом, — продолжала Ульяна Николаевна. — Через дорогу только.
Но я уже знал, куда она идет: сдавать бутылки. Увы, это были не «семейные накопления», как я подумал при первой встрече. Ульяна Николаевна, как сыщик, день-деньской шныряла по заводу и, руководя хлебным производством в общественных интересах, в своих личных — очищала это производство от стеклянной тары из-под молока и прочих напитков.
У заводских, бывало, кто-то рождался. Все скидывались на подарок. Все, но не Ульяна Николаевна. Заводские, случалось, изредка умирали. Все скидывались на венок. Все, но не Ульяна Николаевна.
На заводе получка. Все от кассы — кто в партком, кто в комитет комсомола, кто в завком платить взносы. Ульяна Николаевна прямым ходом в сберегательную кассу. Это единственное учреждение, с которым она поддерживает денежные отношения. Кассы всех остальных организаций — партийной, комсомольской и профсоюзной — она обходит стороной, потому что не состояла и не состоит ни в одной из них. Тем, кто интересовался ее семейным положением, она без всякой иронии отвечала: «Одиночка».
Она такой и была — одиночкой среди всех нас, неприкасаемым островком в море людей, сцепленных друг с другом, как капли воды.
Как «одиночке», ей выделили комнату в общей квартире. Ее соседкой была общительная Зоя Зайцева из нашей бригады. Как-то она принесла и пустила по рукам коробок с цифрой 41. Цифра на коробке была начертана рукой Ульяны Николаевны. А еще раньше той же рукой на том же коробке были начертаны и зачеркнуты цифры 60, 58, 55, 50, 45… Ульяна Николаевна, оставляя коробок на кухне, записывала для памяти число оставшихся спичек. А может быть, и не только для памяти… Однажды она пересчитала их, не постеснявшись Зои.
Я, наверное, казался ей мальчишкой. Иначе чем объяснить то, что произошло по дороге от завода до «стеклотары»? Началось с того, что она спросила о моих планах. Решив, что речь идет о сегодняшнем дне, и опасаясь с ее стороны покушений на мой вечерний досуг, я, не раздумывая, ответил:
— Закладка голубиной почты…
Она снисходительно усмехнулась, и усмешка эта эхом отозвалась в моем сознании: «Мальчишка, все еще голуби на уме». Она и повела себя со мной, как с мальчишкой. Но прежде уточнила:
— Я о планах жизни.
— А, — спохватился я, — печь хлеб!
— А потом? — спросила она.
— Опять печь хлеб!
— В детстве, — помолчав, сказала она, — мы все играли в лошадок. Вы кем любили быть?
— Лошадкой.
— А я наездницей. И вам никогда не хотелось быть наездником?
— Хотелось, — честно признался я, — но другие плакали, и я уступал.
— Жизнь не игра, — сказала она. — За место в жизни надо бороться. А не то… Не то всю жизнь проходишь в лошадках!
— Я и борюсь. За хлеб.
— За хлеб — хорошо. А надо еще и за себя бороться.
— Я и за себя борюсь, — сказал я. — Увидят — первый сорт работы, в капитаны возьмут.
— Жизнь не игра, — повторила она. — И в жизни не так, как в игре. В игре чей верх — тот и капитан. А в жизни… в жизни всех, кто хорошо работает, начальниками не поставишь. В начальство ведь вприглядку выдвигают. Кто кому приглянется, тот того и выдвигает. Ты вот мне приглянулся, и я тебя… — Она растягивала слова, как гармошку, и, не доиграв, вдруг сбрасывала пальцы с ладов. Умолкла, чтобы дать мне время подумать над сказанным. Но и у меня выходит, как на гармошке.
Наверное, от смущения.
— Не знаю… чем это… — играл я, то давя, то отпуская лады, — чем таким… я вам… приглянулся?
— Пока ничем, — сказала она, — но думаю, что приглянешься.
— Чем же? — не отставал я.
— Хотя бы тем, — сказала она строго, — что сохранишь в тайне то, что узнаешь…
Вот когда я понял, что кажусь ей мальчишкой. Играть со мной в тайны!
Мы пересекли дорогу и вышли к павильону «Пиво-воды». Она переняла у меня портфель и поставила на траву, несмелыми кудряшками покрывавшую лужайку возле павильона.
— Наш директор чудаковатый человек, — сказала она.
Я проглотил не поморщившись. Ну и что, что чудаковатый? Это даже вроде похвалы…
— Со странностями, — нагнетала она. — С заскоками!..
Я чувствовал, что краснею. Мне было стыдно. Как будто при мне раздевали человека и мне же в лицо бросали его белье. Повернуться и уйти? Поздно. Она знала, что делала. Птаху заманивают в сети зернышком. Человека — любопытством. Я уже месяц почти на заводе, а директора, тов. Иванова И. И., как гласит табличка на дерматиновой двери, и в глаза не видел. Его увезли на «скорой» прямо из кабинета недели за три до моего приезда в Ведовск. Главный инженер тоже отсутствовал, он был в отпуске, и всеми делами на заводе заправляла Ульяна-несмеяна.
Итак, что же в нашем директоре странного? А то, по словам Ульяны Николаевны, что он, в отличие от всех прочих директоров, не по ветру дерево клонит, а против ветра гнет. Ну, если проще, без метафор, — плану хода не дает. Ему — план, а он в ответ — не вытяну. Мощности, мол, не те. В людях урон: кто уволился, кто в отпуск подался. Взялся за гуж, а кричит, что не дюж. Один бы кричал, ладно. А то ведь и других на крик подбивает, все начальство — заводское, партийное, профсоюзное: «Не вытянем!» Ну и рабочие туда же. Им что? Директору, мол, сверху видней, вытянут они план или не вытянут. А у них кругозор ограничен. Кроме своей печи, ничего не видно…
Тут я попытался возразить, брякнув, что одной лопатой сразу двух ям не выкопаешь, но где там! Ульяна-несмеяна и слушать не стала, возразив походя, что наши отцы, когда того требовало время, и не такие чудеса творили. Не лопатой, а голыми руками горы сворачивали. Наше время не хуже тогдашнего. И раз оно требует: «Вынь да подай!» — значит, надо вынуть и подать на стол советскому человеку столько хлеба, сколько ему требуется.
— Странность в том, что он этого не понимает. — Ульяна-несмеяна задумалась и строго закончила. — Если это странность!..
— А заскоки? — напомнил я.
Ульяна-несмеяна гадливо усмехнулась:
