— Слушаюсь.
Командиры молча идут к выходу. Всем неловко, нехорошо. Савелеико, очевидно, сам чувствует, что поступил с бойцом неладно, что был неубедителен. Выходя из здания, он останавливается в дверном проеме. На звездном, подсвеченном луной небе четко вырисовывается его богатырский силуэт.
— Счастливого завершения операции, товарищи, — тихо говорит он в темноту, — счастливой переправы. Вернетесь, дадим отдохнуть. Ну, и вы… стратег… возвращайтесь… На всех заготовим наградные листы и на вас тоже. Солдат вы, видимо, все же хороший…
Глинин не отвечает. В темноте слышно лишь, как он переступает с ноги на ногу. Потом зловещую тишину вдруг нарушают его тяжелый вздох и громкие слова:
— Нельзя нам уходить отсюда!
Все вздрагивают, будто прогремел в черноте конюшни неожиданный взрыв. Даже у Лепешева, хорошо знающего неласковый нрав помощника, растерянно опускаются руки.
Силуэт комдива перекашивается в дверном проеме.
— Ч-что?.. — хрипит он. — Да вы… вы… Где начальник особого отдела? — резко поворачивается он к сопровождающим командирам.
— Он остался на том берегу.
— Т-так-с… Так. Лейтенант! Разоружить наглеца, доставить под охраной к реке!
Минутная растерянность проходит. Знакомое холодное спокойствие заливает Лепешева, он ищет слова, он не знает, что надо сказать полковнику, но знает другое — Глинина надо выручать.
— Вы слышите, лейтенант?
Лепешев решается.
— Товарищ полковник! Убедительно прошу отменить приказание. Боец Глинин контужен. Он прекрасно проявил себя в боях… Он мой помкомвзвода… И… и притом, кроме него, никто не умеет обращаться с трофейным пулеметом. Это его личный трофей! — У Лепешева пересыхает во рту, пока он какие-то мгновения ждет ответ комдива.
— Контужен?.. — Савеленко, очевидно, понимает, что лейтенант лжет, но понимает и другое — в этой лжи и просьбе единственный выход из того скандального положения, в котором он оказался. — Хм… Что ж… завтра проверим. Уважая вас, как одного из лучших офицеров дивизии… Удовлетворяю просьбу. Но за бойца этого отвечаете головой. Завтра вместе с ним, живым или мертвым, явиться ко мне!
— Есть явиться к вам!
* * *
Лепешев провожает командиров до реки. Впервые оказавшись внизу, он с любопытством оглядывается. В мерклом лунном свете видно, что весь берег изрыт щелями. Всюду клочья бинтов, ваты. В береговой круче чернеют ниши. Возле них тоже груды бинтов, от которых в сырой приречный воздух примешивается запах гноя и крови. И Лепешев только сейчас реально сознает размеры бедствия, обрушившегося на дивизию. Ему становится немного жаль Савеленко, хотя в душе он считает, что комдив перестраховывается, не желает рисковать.
— Проклятое отступление! — ворчит Савеленко. — Дожили!.. Каждый рядовой поучает, как поступать командиру дивизии. Не смешно ли?
Ему никто не отвечает. Командиры идут молча, сосредоточенно глядя под ноги.
— И невдомек этому стратегу, что окруженцы могут выйти к другому участку реки. — В голосе полковника Лепешеву слышится желание оправдаться, желание услышать от сопровождающих командиров одобрение принятого решения.
— Вы правы, — говорит майор в комбинезоне, который поддакивал комдиву и в конюшне. — Наши могут выйти к реке вовсе не на этом участке.
Остальные командиры молчат. Лепешев тоже. Но полковник рад и этой слабой поддержке.
— Этот кусочек правого берега не представляет для нас никакой ценности. Лишь распылим силы и потеряем пулеметы. Ни за понюшку табаку потеряем. Завтра немцы ударят по этому клочку так, что тут живого места не останется. Зачем нам терять людей, да притом еще таких обстрелянных? Мы и без того много потеряли… Надо спасать то, что есть.
— А может быть, все же оставить взвод Лепешева на месте? — неожиданно говорит раненый подполковник. — Если окруженцы пойдут сюда, то они действительно смогут помочь им. Хотя бы огнем.
— Вам прекрасно известно, подполковник Тарасюк, что командование поручило нам не допустить форсирование противником реки на нашем участке! — В басе полковника снова звучит раздражение. — Выполнить приказ — вот наша первейшая задача. Приказ — закон. Сами понимаете — положение тяжелое. Стабилизировать фронт — вот важнейшая цель. Ни на какие авантюры я не пойду. Вы же знаете, что резервы исчерпаны, что фронт по Донцу держат лишь соединения, чудом избежавшие полного разгрома.
«Эх, какой же ты напуганный, — осуждает про себя командира дивизии Лепешев. — А если бы ты был на месте тех, кто там, в степи?»
Савеленко начал войну генералом, командиром корпуса, В летних боях в Белоруссии потерял он все свои части, а также и штаб. Сам каким-то чудом сумел выбраться из окружения. Понизили Савеленко в звании, поставили командовать дивизией. И снова неудача. Лепешев мог понять обозленного комдива — опять достанется ему на орехи от высшего командования. Для Савеленко единственный шанс доказать, что он способен командовать соединением, — выполнить приказ, удержать левый берег Северного Донца. Это мог понять Лепешев. Но он не понимал раздражения, с которым полковник встретил предложение оставить пулеметчиков на правом берегу. Взвод в масштабах дивизии, даже потерявшей две трети личного состава, величина малая. И притом, нельзя же в самом деле повернуться спиной к товарищам, на пределе сил выбивающимся из немецкого окружения!
«Как же так? — думает Лепешев. — Мы хоть и потрепанные, но вырвались. А на остальных наплевать?»
Будто прочитав мысли лейтенанта, полковник Савеленко не торопится ступить на плот. Он останавливается у воды, поворачивается к Лепешеву, молча глядит ему в лицо.
Молодому лейтенанту становится не по себе под этим внимательным взглядом, но он старается не отводить взгляд.
Молчание затягивается.
— Скажите, лейтенант, — наконец произносит Савеленко, — этот боец… как его…
— Красноармеец Глинин.
— Этот Глинин действительно рядовой красноармеец?
— Так точно!
— Он что?.. Он что, разжалованный кадровый командир?
— Никак нет. Бывший бухгалтер.
— Так-с… Это вам досконально известно?
— Согласно документам — так!
— Хм… Ну, все равно. Приказ остается в силе. Завтра доставить его в штаб.
— Слушаюсь!
Полковник оглядывается на плоты, колеблется. Лепешев чувствует, что он что-то не договорил, не договорил весьма важное, необходимое.
— Будут еще указания? — Лепешев напрягается, ожидая ответ.
— Нет. Вроде бы все ясно…
— Значит, переправляться?
— Да. Приказ не отменяю. Но… — Савеленко продолжает колебаться. — Но… если возникнет непредвиденная ситуация… Если произойдет что-нибудь чрезвычайное… Разрешаю действовать по обстановке!
— Слушаюсь! — с облегчением гаркает Лепешев. Савеленко сказал именно то, чего он ждал.
— Но только при чрезвычайных обстоятельствах!.. — Полковник внушительно покачивает указательным пальцем, а в голосе его лейтенанту слышится затаенная грусть. — Всем нам будет искренне жаль, если с вами что-либо случится, лейтенант. Всем. И мне тоже. Вы меня понимаете?
— Так точно! — Лепешев готов расцеловать упрямого в принятых решениях Савеленко. Он рад грустным искренним ноткам в его потеплевшем голосе, рад разрешению действовать самостоятельно и разом прощает полковнику и недавнюю резкость с Глининым, и приказ доставить того в штаб, забывает собственное недовольство этим.
— Вот так… — тихо произносит Савеленко. — Гибель вашего взвода была бы тяжкой потерей для всех нас… — Он кивает в сторону левого берега. — Понимаете?
Полковник крепко жмет Лепешеву руку и, ссутулившись, шагает на плот. Лейтенант впервые остро чувствует, какое в самом деле тяжкое бремя ответственности несет он на своих плечах.
* * *
Плоты и понтон отчаливают от берега. Лепешев остается у реки один. Есть изрытый щелями берег, желтая луна, широко разлившаяся река да он, двадцатитрехлетний лейтенант Николай Лепешев, со смутным беспокойством на душе. И беспокойство это не оттого, что Лепешев сейчас одинок под желтой стенной луной. Лейтенант думает о том, что он предпримет, если окруженцы в самом деле будут прорываться к излучине реки, где держит оборону его взвод.
Лепешев скидывает гимнастерку, нижнюю рубашку и с наслаждением моется. Вода освежает его, усталость и сонливость исчезают. Умывшись, он идет посмотреть, как дела у автоматчиков, прикрывающих фланг его позиции. Те спят. Бодрствует только сержант. Он тихо окликает лейтенанта откуда-то из-под раскидистых верб, и Лепешев пробирается на звук его голоса.
В глубоком окопе, устланном камышом, разметались на шинелях уставшие за день бойцы. Лепешев присаживается рядом с сержантом, говорит шепотом:
