— Бориска, — сказала она, доставая из кармана свою коробочку и равнодушно вытряхивая её содержимое, — надо галстуки спрятать. Не хочу, чтобы с меня его сняли… потом.
— Давай, — сказал я, снимая с шеи свой.
Мы сняли галстуки с ребят, и я попросил прощенья у них за то, что беру эти вещи. Юлька бережно свернула галстуки, сложила в коробочку, и мы, спрятав её под корнями дерева, отдали салют. Она — пионерский. Я — наш, скаутский. За минуты до смерти становятся возможными невозможные вещи, совмещается несовместимое. И, удерживая салют, я вдруг подумал, что враги не смогут меня убить. Просто не смогут. Я навсегда останусь здесь, среди родных деревьев, в небе, в воздухе, в траве, в ветре… И, наверное, там, в моём путаном и подлом времени, они тоже в конечном счёте проиграют. Как бы тяжко нам не было, как бы они не пыжились и не выхвалялись силой и могуществом — кто против нас? Кто против Бога и Святой Руси? Кто против гордого лица Сашки и посмертной улыбки Женьки? ЭТИ, что ли? Смешно… А уж если эти нас не одолели, то ТЕМ — и вовсе… Они сгинут. Мы останемся. Мы выйдем из туманов и утренних росных лугов, из заснеженных лесов и синего неба, из воздушных вихрей над жаркими полевыми дорогами и из тёмных речных омутов — выйдем как раз тогда, когда враги наши решат, что нас нет больше… Все, кто пал за Россию — и обрёл бессмертие.
Наверное, Юлька думала о чём-то подобном. На свой пионерский лад… Потому что она вдруг… запела, звонко и отчаянно:
А ну-ка — песню нам пропой, весёлый ветер,
весёлый ветер,
весёлый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете
И все на свете песенки слыхал!
Каратели взревели и пошли на штурм.
Мы не то что отбились, а заставили их залечь по периметру поляны. Юлька кашляла — пуля попала ей в живот — и сжимала пистолет. Я передёрнул затвор ЭмПи — пусто — и тоже достал «парабеллум». Юлька сказала:
— А я тебя любила. Только тебя, Боря… Сразу влюбилась, даже до того, как по морде дала, что ты меня поцеловал… — и снова запела, заставляя себя не кашлять:
Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоёт:
«Кто весел — тот смеётся!
Кто хочет — тот добьётся!
Кто ищет — тот всегда найдёт!»
Я начал стрелять — они лезли на поляну. Сменил обойму, снова стрелял. Юлька содрогнулась, и я увидел, обернувшись, что в неё попали ещё раз — в шею, кровь брызгала струёй. Я бросил «парабеллум» и, обняв её, зажал рану ладонью. В мою руку изнутри толкалась кровь — толкалась убегающая Юлькина жизнь. Она зевала, уютно лёжа у меня на руках, и глаза у неё были спокойные и сонные. Нагнувшись, я поцеловал Юльку в мокрые от крови губы и тихо сказал:
— Дай мне по морде…
А когда распрямился — то увидел немца.
Он был огромен, этот атлет с рубленым лицом, шедший к нам от края поляны — молодой стройный офицер, решивший подать пример подчинённым. Форсисто примятая фуражка поблёскивала тусклым серебром. Настороженно смотрел на нас ЭмПи у бедра. А за ним поднимались остальные…
Немец подошёл к нам и остановился. Посмотрел на нас. Посмотрел вокруг. И, покачав головой, негромко сказал:
— О майн готт, дас ист киндер. Фир киндер, унд аллес… майн готт…57
— Ну что, — спросил я его, — как вам бой? То ли ещё будет…
Раздался выстрел — и офицер рухнул наземь, даже не дёрнувшись. Я повернулся — и увидел, как трое эстонцев с тупо-злобными лицами колют штыками Сашку, сжимающего в руке пистолет.
Это он выстрелил. Ожил. Чтобы выстрелить во врага.
Они кололи его снова и снова, хотя теперь-то он был мёртв уже точно…
— Борь, — прошелестела Юлька, — вот, — и я увидел, что у неё в руке граната. — Не оставляй меня им. Давай… вместе.
— Конечно, — ласково сказал я, прижимая её к себе. Они шли к нам — полицаи, эстонские каратели — а на краю поляны стояли трое егерей и смотрели на нас с холодным уважением. Я увидел, как один из них отдал честь — и двое других повторили его жест. Но мне было уже всё равно. Я обнял Юльку покрепче — и выпустил предохранитель гранаты, которую держал между своим животом и её спиной…
ЧТО ЭТО?!
НЕ НАДО!!!
Я НЕ ХОЧУ!!!
НЕ НА-ДО-О-О-О!!!
Поляна была пуста. Шёл мелкий нудный дождик, неподалёку лаяла собака и взрыкивал никак не желающий заводиться двигатель. Девчоночий голос весело крикнул:
— Макс! Принеси!.. Пап, а чего он не несёт?!
Я встал, но тут же ноги подломились — пришлось снова сесть. Я не понимал, что произошло и не фиксировал происходящего. В голове остались обрывки мыслей. Кусты раздвинулись, показалась острая любопытная морда колли. Нашли?! С собаками… Следом появилась девчонка, одетая невероятно чудно, но весёлая и беспечная; она уставилась на меня и округлила глаза и рот, попятилась…
— Где немцы? — спросил я. Она попятилась дальше и закричала:
— Па-па! Па-ап!!!
А я вдруг всё понял. Стиснул зубы, но тоскливый вой прорвался сам собой и, запрокинув лицо к верхушкам осенних деревьев, я перестал его сдерживать, слыша, как прорываются в нём горькие слова:
— За что?! За что?! За что-о?!
Борька молча смотрел в окно. Молчание было таким долгим, что я не выдержал и спросил:
— А дальше?
— Дальше… — неохотно ответил он, не глядя на меня. — Оказалось, что это дочка одного бизнесмена, они застряли на дороге около Кабанихи… Ну, они меня подобрали, отвезли в больницу — я сильно не в себе был… Потом навещали часто. Девчонка смешная такая… Ну, сразу наши понаехали, родители — маму тут рядом со мной и положили с сердечным приступом… Я тут же закосил под амнезию, даже в областных газетах писали про этот случай — парень был неизвестно где четыре с половиной месяца, вернулся странно одетый, имеет след зажившего огнестрельного ранения, ФСБ зомбирует подростков из военно-патриотических клубов и использует их как снайперов и диверсантов по всему земному шару… Круто было. А правду я никому не рассказал, даже Вальке… Да и вообще, — он посмотрел на меня и усмехнулся, — выдумал я всё. А вы поверили? Если вы в музее закончили, то я прошу вас покинуть здание, у меня ещё работы полно. А вы и на автобус можете опоздать…
— А больше? — спросил я, не двигаясь. — Больше ты ничего не хочешь рассказать?
— А что ещё? — пожал он плечами и затянул ремень напульсника. — Как я в Новгороде ударил старика, эстонского туриста, и мне дали год условно? А «АСК» а обязали выгнать меня из дружины, но он не выгнал и отстоял меня, хотя я не мог ему объяснить, что узнал того эстонца-конвоира, который бил меня прикладом и называл «русской свиньёй»? Как я поджёг склад со стройматериалами, когда собирались делать кладбище погибшим на этой земле гитлеровцам — в знак примирения? Об этом никто не узнал, а вы, если хотите, можете рассказать, это было в апреле… Как я подрался с пацанами, которые снимали бронзовые звёзды с кладбищенской ограды — их было пятеро, и я вовремя опомнился, сам не сообразил, как и когда у меня финка в руке оказалась… Как я пробрался на телестудию, где записывали выступление одного заезжего «исследователя» и, когда она начал говорить про НКВД, заградотряды и советскую империю зла, попал ему точно в рот тухлым яйцом? Меня, кстати, тоже не поймали… Как я в первый месяц не спал по ночам и проклинал Господа за то, что он меня спас, за то, что он меня сделал изменником?.. Как я украл у одной бизнесвумен любимую собачку, получил за неё выкуп в три тысячи долларов, а потом нашёл дальних родственников Сашки, Женьки и Юли — и подкинул им по тысяче вместе с почтой?.. Что вам ещё рассказать? Как я откопал эту коробку и плакал? Или как плакал Женька, когда отдали после почти года обороны Севастополь?! А тут пьяный урод отдал его не то что без боя, но даже без споров, булькая о каком-то суверенитете… — он резко встал и бросил: — Ни к чему разговаривать с сумасшедшим. Около станции продают отличное пиво. Идите туда. Туда все ходят. Этим пивом торгуют как раз там, где фашисты распяли Ромку. Там ещё цел фундамент того сарая… Мне охренительно не повезло. Скауты не должны ругаться, но это правда. Если бы мне повезло, я был бы мёртв. Как ребята. Как Лёнька Голиков. Как ещё четверть миллиона моих сверстников, погибших, как оказалось в свете новейших изысканий, непонятно за что. Им повезло, они не знают этого. И не узнают никогда. А в то, что мы победим, они не переставали верить ни на секунду. Я свидетельствую об этом. Как и о том, что никто не заставлял их верить. Мы жили там, где любая угроза — пустой звук. Мы воевали там, где невозможно запугать. Мы верили там, где нельзя приказать верить. Тогда я научился, что живёшь по-настоящему лишь сражаясь за что-то великое. Настолько великое, что и представить невозможно. Съешьте это и пойдите запейте пивом, чтобы не было изжоги…
