Колесник присвистнул, но на словах был сдержанней:
— Неплохо, но может, все же объяснишь, что происходит?
— У немцев, знаешь ли, свой заем победы. Да знаешь наверняка… Не люблю, когда занимают, да и кто любит… А тут еще берут без перспективы возврата. Посему, денюжку не несут, а наоборот прячут. Но немцам это не впервой — они ищут и обретают. Иными словами конфискуют — золото, камешки, столовое серебро…
Колесник покачал головой:
— Столовое серебро не для меня: у меня нет столовой.
— Ну и я так считаю — пупок с серебром надорвешь. Но, думаю, там уже все рассортировано. Вот дядя Зяма и говорит, мол, накажите супостата, украдите отобранное, а ему верните шкатулочку — единственную его радость на старости лет…
— Короче, процент наводчика. — Закончил Колесник.
— Он…
Либин замолчал, ожидая вопроса. Но его не последовало — Колеснику и так было все ясно. Он сложил руки на груди и задумчиво рассматривал носки своих ботинок. Те были в безупречном состоянии.
— Ну что скажешь? — наконец не выдержал Либин.
— Думато надо, думато… Твоя наводка — не такое уж и большое открытие… Давай попробую догадаться, где золотишко. Лежит оно в подвалах сбербанка, что напротив биржи. И охраняется не меньше чем ротой. Я угадал?
Либин тяжело вздохнул.
— Стало быть, угадал… — подытожил Колесник. — Гнилое дело. Это тебе не кассу взаимопомощи выставить — по указанным уже причинам…
Колесник поднялся на ноги, давая понять, что разговор окончен.
— У тебя все? Или будут какие-то пожелания. — Спросил он и подал руку на прощание.
Но его собеседник не стал пожимать руки, а посмотрел на собеседника зло, исподлобья.
— Ты отказал уже два раза. Хорошо подумай, прежде чем это сделать в третий раз. Я уже решил — попробую. Не скажу, что без тебя не управлюсь… Но все же, помоги, а?..
На улице появился полицай — на руке повязка, за спиной маузеровская винтовка.
Со всеми встречными, даже незнакомыми, здоровался первым, кланялся. Но говорил негромко, давая возможность встречным сделать вид, что полицая они не замечают. Мол, простите, люди добрые — семью кормить как-то надо.
Матери на всякий случай загнали детей в дом и смотрели на шедшего по улице все больше из-за занавесок — уж не к ним ли.
Человек, обличенный властью, человек с ружьем. Той-то власти — всего повязка на руке, да оружие — винтовка. Тем паче, что в каждом огороде что-то да закопано. Но все равно страшно.
Дойдя до середины улицы, полицай пошел к бывшему дому агронома.
Перед тем как войти, полицай долго топтался у порога, даже скрутил цигарку, скурил ее. Наконец, сломал шапку и переступил порог. Бойко нашел на кухне.
В печке горел огонь, на ней стоял таз, в котором Бойко жарил семечки.
— Можно зайти? — спросил полицай.
— Ты уже зашел… — ответил Бойко, обернувшись на мгновение.
— Тебя легко было найти.
— А я и не прячусь. Зачем ты пришел?..
И действительно — зачем?.. Он прошел полгорода, но вот что сказать не знал.
О Бойко ходили страшные слухи, говорили, что он расшвыривают людей как кегли, что он тайный людоед, что он якобы арестовал свою невесту в день свадьбы. Даже люди, которые делили в общежитии комнату с ним, были будто не знакомы с Бойко. Он мог не появляться в своей комнате неделями, затем прийти и завалиться спать в рабочий полдень. И что характерно — никому из соседей отчета не давал.
Еще говорили, что он тайный палач и в подвалах НКВД исполняет смертные приговоры. Но в те времена и без того хватало желающих выстрелить безоружному в затылок.
Бойко не окончил фразу:
— Зачем ты пришел сюда? Зная мою славу, это может быть опасно.
— Бросьте, товарищ капитан…
Бойко одними глазами показал: нет. Зотов поправился:
— Бросьте, Владимир Андреич, вы же не партийный, никому ничего дурного не сделали.
В ответ Бойко поморщился — кисло и зло.
— Я не партийный. Я никто. Вдобавок я битое никто… Ну что в городе слышно?..
И Зотов стал рассказывать, спокойно и ровно, совсем как много раз до этого. Будто Бойко его начальник, они встретились в коридорах и теперь курят папироски, стоя у какого-то окна.
Зотов рассказывал то, что никогда бы не рассказал своему нынешнему начальству. В самом деле, иные упомянутые были будто их хорошими знакомыми. А что пришедшим из-за тридевяти земель скажет фамилия местного спекулянта или самогонщика? Или то, что бабкам на базаре пытаются подсунуть фальшивые советские деньги? За такое донесение не похвалит полицмейстер — слишком мелок масштаб. Да и жутко оно далеко от народа, начальство нонешнее, не то, что Владимир Андреич.
— А еще в городе, говорят, видели Колесника. Может, брехня…
Бойко поморщился в ответ.
— Не брехня, я сам его видел.
— И что вы с ним сделали?
— А ничего. Что я с ним мог сделать.
Бойко попробовал семечки и отставил таз в сторону.
— Пожалуй, готово, угощайся…
Стали плевать семечки, шелуху выбрасывали в окошко.
— А ты устроился? — спросил, наконец, Бойко.
Зотов кивнул, задумался, потом начал:
— Если хотите, я передам фельдфебелю, замолвлю про вас словечко. Вас наверняка-то возьмут.
— Не хочу… Наше время кончилось, Зотов. Глупо делать вид, что ничего не изменилось, что все по-прежнему. Я уже не капитан Бойко, ты — не старшина.
— Да нет, есть вещи, что не меняются. Знаете, где я нынче стою? Возле базара, напротив фабрики. Совсем где я и раньше стоял.
— Ты бы там стоял, если бы у тебя винтовки не было, если бы немцы тебя не приняли. А меня никто не пустит в мой старый кабинет. В крайнем случае — поставят рядом с тобой у базара. А может, сразу и к стенке…
— Ну, а что в этом плохого. Для начала постоим вместе… А там, может, у вас получится сыграть по немецким правилам.
— Я играю только за себя, — сказал будто отрезал Бойко.
— Вы бы к нам, что ли, зашли. Хозяйка-то моя на стол накроет, может и чекушку выставит, чтоб мы, значит, помянули старые времена.
— Спасибо, но твоя жена вряд ли будет рада меня видеть. Да у вас там, наверное, тесно. Как там дочь с внуками?..
— Ваша правда, Владимир Андреич. Зять-то в армии… В Красной… Вот дочь-то и съехала. А хозяйка говорит, мол, иди к немцам полицаем. Глядишь, немцы дочь не тронут.
— Вернутся Советы — они тебя тронут.
— Я старый. Меня не так жалко.
Разговор не склеился. Зотов помялся, ссыпал семечки из ладони обратно в таз, вернул винтовку на плечо, уже возле двери остановился:
— Может хоть отсыпать вам папирос?
— Не надо — я бросаю.
* * *
Через город вели пленных.
Немцы могли бы пустить колонну в обход города, но отчего-то этого не сделали. То ли не захотели загружать пленными стратегический мост через реку Реберду, то ли решили лишний раз похвастать своей победой.
И действительно — гнали долго, часа полтора, в колонну по четыре.
— Откуда, откуда, откуда?.. — шумело в толпе.
И будто перекличка звучало:
— Харцизск…
— Мариуполь…
— Варваровка…
Громом грянуло:
— Таганрог!
Пока колонна тянулась через город, безоблачное небо успело затянуться тучами, стал накрапывать мелкий дождик.
А они все шли и шли.
Сколько их там было? Тысяч пять — не меньше.
Вдруг Марья, дочь бабки Салтычихи встрепенулась, подбежала, дернула немецкого офицера за рукав кителя, показывая на кого-то в колонне.
— Пане коменданте! Та це мій чоловік!
Гауптман не понял ни слова, но на всякий случай улыбнулся.
Марья сдернула тяжелый платок, волосы каскадом рухнули на плечи. Размахивая платком, ввернулась в колонну пленных, подбежала к одному.
— Ах ти вражий сину! Я ж тобі казала — не треба тобі йти на ту війну!
Била его здорово, зло, с размахом. Тот закрывался руками и отступал перед ее напором. Отступал прочь из колонны.
Немецкие солдаты смеялись громко и неприлично.
Пленные улыбались, но шагу не сбавляли.
— Везет же дураку, — шептали они.
И были они правы. Может быть, тот пленный и не был дураком, но повезло ему безосновательно и иррационально.
Все соседи знали, что Марья замужем. Мало кто из них не знал и того, что на своего мужа, Ваньку Плотникова, она успела получить похоронку еще в те времена, когда почта работала.
И похоронка не врала — лег Ванька в землю где-то под Фастовом.
Ну и что с того?..
А ничего…
Глядела молодая вдова на ряды пленных и думала — ее мужа убили, этих ведут неведомо куда, непонятно зачем. Этак скоро мужиков и не останется.
И вот, что странно, — ее обман остался не открыт.
Соседи знали, но молчали.
Новоявленный Ванька Плотников оказался молчаливым и непьющим.
Два года под немцами прожили Иван да Марья ладно. Может быть, даже счастливо. Настолько счастливо, насколько возможно жить рядом с человеком, коему ты обязан жизнью.
