Когда фронт начал приближаться к Подвинью, конезавод эвакуировали. Грома также. И вдруг Гром оказался в Велешковичах. Было от чего ахнуть велешковцам. Но больше всего, пожалуй, удивило их, что Грома вёл не лишь бы кто, а уважаемый всеми инженер кирпичного завода Иоган Карлович Клем.
Клем подвёл Грома к фашистскому офицеру, поклонился и передал его в руки фашисту.
— Изменники…
— Предатели…
— Холуи фашистские…
В толпе, как ветер в камышах в холодную пору, прокатился негодующий шёпот. Данилка также не мог оставаться безразличным.
— Видел, — сказал он Максимке, — кто такой отец твоей Густи?
— Такой самый, как твой друг Зыль, — ответил Максимка.
Отец приказал Густе сторожить дом, никуда не отлучаться, пока он не вернётся домой. Густя заметила, что отец был чем-то взволнован.
Последнее время что-то непонятное творилось с ним. Отец ходил задумчивый, хмурый и какой-то сгорбленный, будто нёс на плечах немыслимую тяжесть. Густя несколько раз пыталась заговорить с ним, но отец только гладил её по голове и молчал.
Как только отец вышел за калитку, Густя достала из материного сундука старые куклы. Каких только кукол не было у Густи! Золотоволосая Белоснежка в шикарном платье и серебряных туфельках. Шестеро (седьмой потерялся) гномов в чёрных бархатных фраках и красных колпачках с колокольчиками. Розовощёкий Петрушка в длинной сорочке — по белому полю синий горошек. Василиса Премудрая в цветном сарафане. Два голыша-двояшки. Плаксивая Дуня и весёлый гармонист Кузёмка. Всех не пересчитаешь. А хотя бы и пересчитал?..
Такой большой девочке, как Густя, пожалуй, стыдно уже было играть с куклами. Она и сама это понимала, поэтому доставала кукол из сундука только тогда, когда никого не было дома и не надо было ничего делать по хозяйству.
Густя так увлеклась игрой в куклы, что не услышала, как кто-то вошёл во двор. Оторвалась от игры только тогда, когда залаяла Кудла. Она посмотрела в окно и едва не упала в обморок от страха — трое фашистов вели её отца в дом.
«Наверно, узнали, что я была на Калиновой гряде, когда Данилка стрелял из пушки, — подумала Густя. — Пришли меня арестовывать… Я ничего не скажу, даже если меня будут бить…»
Убежать от фашистов было совсем просто: стоило открыть окно, вылезть на пристройку, оттуда соскочить в огород — и ищи ветра в поле! Но что тогда будет с её отцом? Фашисты заберут папу, посадят в тюрьму… Нет, уж если помирать, то вместе.
Густя отошла от окна, стала возле лестницы, что вела с мансарды в прихожую, начала слушать.
— Прошу, прошу, гер комендант, — услышала она отцовский голос.
— Данке шен, данке шен, — кто-то поблагодарил в ответ очень писклявым тоном, будто говорил мальчишка, у которого ломается голос.
Густя глянула вниз. В прихожей стояли немцы и её отец. Вот отец взял низкого, толстого немца под руку, повёл в зал.
— Будьте любезны, гер комендант, проходите, чувствуйте себя как дома, — приглашал отец, пропуская коменданта впереди себя в зал.
Густя не могла поверить ни своим глазам, ни ушам. Значит, отец вовсе и не арестован! Значит, он дружит с фашистами! Такого не могло быть. Но такое есть! Густя видела, как он брал под руку коменданта, слышала, как приглашал его чувствовать себя как дома.
— Густя, где ты? Встречай гостей, хозяюшка, — позвал её отец.
Густя хотела не отзываться, но она была очень послушная девочка, поэтому, вопреки своим чувствам, сошла вниз. Отец взял её за руку, подвёл к коменданту.
— Гер комендант, это моя дочь Августа…»
— Очень славная девочка, — сказал комендант и погладил Густю по волосам.
— А теперь, Густя, — приказал отец, — накрой стол, поставь рюмки и всё остальное. А я возьмусь за закуску. Прошу прощения, господа, что должен оставить вас ненадолго, но жены у меня нет, поэтому приходится вести хозяйство самому.
Когда стол был накрыт, Густя попросила у отца разрешения пойти к себе в комнату. Отец разрешил. Густя поднялась в мансарду, села на кровать и задумалась. Почему отец в начале войны ругал фашистов, а теперь сидит с ними за одним столом? Почему он так изменился? Что будет дальше? И будут ли с ней дружить Максимка с Данилкой, когда узнают, что её отец перешёл к немцам?
Думала-думала Густя, но так ни до чего и не додумалась. Дождалась, когда фашисты, напировавшись, отправились в свою комендатуру, и пошла к отцу.
— Папа, — сказала она ему, — зачем ты начал дружить с немцами?
— Я тоже немец, — ответил отец.
— Ты будешь работать бургомистром? А кто такой бургомистр?
— Бургомистр — это голова местечка, как до войны председатель поселкового Совета. Только председатель был советский, ну, а бургомистр фашистский…
— Значит, и ты стал фашистом?..
— Иди, дочка, поиграй, — сказал отец. — Ты ещё маленькая, чтобы всё понять, во всём разобраться…
— Я не маленькая, — ответила Густя. — И я хочу понять, почему ты перешёл на сторону фашистов…
— Так надо, так мне подсказала моя совесть.
— Потому что ты немец, — продолжала Густя.
— Потому что я немец, — поддержал её отец. Обидно, очень обидно было Густе. Зачем её отец
родился немцем? Все люди как люди, а её отец бургомистр, служит фашистам, потому что родился немцем? До этого времени Густя думала, что в Советской стране жили только советские люди, а получается, были и такие, что только прикидывались советскими… Так что же должна делать она, Густя?..
Ночью Густе приснился хороший-хороший сон. Тёплый, солнечный день. Мама в белом платье с пионерским галстуком на шее. Школьный двор. Торжественная пионерская линейка, и, наверно, целых сто барабанщиков старательно выбивают мотив походного марша. Густю принимают в пионеры. Мама завязывает на её шее галстук. Барабаны бьют всё громче.
От их грохота Густя и проснулась. Был уже день — позднее утро, — и кто-то гремел кастрюлями.
Густя надела халатик, сбежала вниз, заглянула в кухню. Там незнакомая женщина готовила завтрак.
— Вы кто? — спросила Густя.
— Твоя мама, — ответила женщина. — Можешь называть меня мамой Тоней…
Если бы вдруг обрушилась крыша над головой, или изба пошла скакать вприсядку, или в кухню забрался медведь, Густя так не удивилась бы, как удивилась непрошеной маме.
— Мне не нужна никакая мама, — сказала Густя. — Моя мама умерла, и другую я не хочу…
— Ничего не поделаешь, — спокойно ответила женщина. — Твоему отцу тяжело управляться с хозяйством, потому что ты ещё маленькая, вот он и попросил, чтобы я смотрела за домом, была тебе мамой… Иди умойся, и будем завтракать…
Антонина приказала так решительно, что Густя не стала возражать, умылась, но завтракать не пошла, а незаметно убежала из дому, побежала к Максимке. Может, он что-либо посоветует?..
Максимки дома не было.
— Ни свет ни заря помчался к Данилке и до сих пор ещё нет. Сама уже беспокоюсь, — сказала Максимкина мама.
— Может, вы разрешите подождать Максимку во дворе? — спросила Густя.
Ей совсем не хотелось возвращаться домой, где хозяйничает незнакомая женщина, задумавшая стать её матерью. Максимкина мама посмотрела на Густю жалостливыми глазами.
— Ты, наверно, и не завтракала ещё? — спросила она.
Густя хотела соврать, что завтракала, но она никогда и никому не врала. Поэтому Максимкина мама догадалась, что Густя не завтракала.
— Садись за стол, — пригласила она Густю. — Пока позавтракаешь, Максимка прибежит, обрадуется…
Максимкина мама обняла Густю за плечи, повела к столу. От её доброты у Густи на глазах показались слёзы.
— Ты чего это? — спросила Максимкина мама. — Всё уладится, всё будет хорошо… Антонина Павловна тебя не обидит. Она с твоей мамой дружила…
Густе который уже раз было с чего подивиться. Оказывается, всё местечко знает о её мачехе, одна она ни про что не догадывалась. Максимкина мама поставила на стол картошку с кислым молоком, нарезала хлеба. Густя начала завтракать. А тут и Максимка появился.
— А ты чего тут? — с порога накинулся он на Густю. — Тебе тут нечего делать…
Густе стало не по себе, так неловко, что даже кусок хлеба застрял в горле. Никогда не ожидала, что Максимка поступит с ней вот так сурово.
— Сынок, как это ты разговариваешь с девочкой? — возмутилась Максимкина мама. — Ай-яй-яй, как же тебе не стыдно?!
Максимке действительно стало стыдно, но он не хотел признаваться в этом — не позволяла мальчишеская гордость.
— А чего её отец у немцев служит, — сказал Максимка, глядя себе под ноги.
— Так то ж отец, а не она, — напомнила мама. — А ты же с Густей дружил… Как же можно вот так сразу дружбу перечёркивать? Может быть, у девочки и без того на душе тяжело, а ты ещё её упрекаешь…
