В коротких беседах выяснилось, что подавляющее большинство жителей, безусловно, не верило немецкой пропаганде. «Брешут, гады! Слышали мы об этом еще в 1941 году. Старая песня», — говорили они.
Но не обходилось и без маловеров и растерявшихся. Один из таких нам встретился в лесу вблизи деревни Бычиха. Костлявый седой старик со слезящимися глазами роптал:
— Приходит конец, братцы. Передушит всех немец… Строили, спешили, отказывали себе во всем, а теперь все идет прахом… — безнадежно махнув рукой, он минуту помолчал и с горечью продолжал: — И куда вы лезете? Армия с орудиями и танками не устояла, а вы с винтовками надеетесь на что-то. Подумайте только, немец-то забрал Украину, лезет к Волге, на Кавказ, а вы… Погибнете, как мухи осенью. Не получилось у нас воевать малой кровью да на чужой земле, как в песнях пели!..
— Не получилось, отец. Это горькая правда. И сейчас очень трудно нам, много крови льется, но поверь, мы победим. Победим потому, что не было и нет силы сильнее Советской власти. Это главное, — пытался убедить старика парторг Тимофей Кондратьевич.
— Так-то оно так, слов нет, но ведь армия оказалась неподготовленной, вот беда. Гляди, куда допустили немца… А почему?.. — раздраженно хрипел дед.
В глубине густого соснового леса нам встретилась группа ребятишек и женщин с мешками.
— Что промышляете, люди добрые? — спросил их Ивановский.
Вперед выступила вся испещренная морщинами, полуоборванная старуха и заговорила:
— Хлеб немцы забрали, штоб им лопнуть, бульба не уродзила. Люди пухнуть. Многие у весцы уже памерли с голода. Вот собираем верасок, таучом яго, мешаем с собранной в поле прошлогодней бульбой и пячом «пираги»…
Порывшись в мешке, она вытащила кусок «пирага». Темный брусок обгоревших зерен дикой травы, склеенных полусгнившим картофелем, медленно переходил из рук в руки. Каждый боец отламывал маленький кусочек, и пробовал его. Крепкие, как камешки, зернышки травы трудно было раскусить. Малосъедобной была и картофельная недоброкачественная клейковина. Партизаны через силу жевали эти кусочки, виновато глядя на почерневших от голода и горя колхозниц.
— Без пол-литра и не проглотишь, — попытался пошутить балагур Севастеев, отплевываясь.
— Не зубоскалить над горем людей, а думать надо, как помочь им, — оборвал парторг бойца. — Мне пришлось едать таких «пиратов» в 1921 году, не сладкие… Погляди вот лучше на ребят…
Наши взгляды сразу же метнулись на жавшихся к женщинам испуганных и буквально иссушенных голодом ребятишек. Если в начале встречи они прятались за женщинами, то теперь, почувствовав наше расположение, вышли вперед. Головы, глаза и рты у них казались необычайно большими, а ручонки и ноги, обтянутые, обветренной, потрескавшейся кожей, непропорционально тонкими. Ветхие, выгоревшие, все в заплатах рубахи, штаны и платья едва прикрывали их страшно худые тела. Глазенки голодных детишек жадно следили за каждым нашим движением. Вид изможденных детей вызывал такое глубокое сострадание, что на глазах у всех заблестели непрошеные слезы.
Взволнованный Тимофей Кондратьевич молча снял с плеч вещевой мешок и вынул из него бережно завернутые в полотенце последние пять сухарей и банку сгущенного молока из неприкосновенного запаса и подошел к женщинам:
— Возьмите детишкам…
Опустил голову и Севастеев. Молча порывшись в мешке, он отдал детям свои последние запасы. То же самое без слов сделали все. Только Жилицкий не дал ничего.
— Не трэба, братки, не трэба. Мы дома, як-нибудь перемучаемся, переживем и на лебядзе, а вы не у гасцях, вы у дарозе, да еще и на войне. Вам самим цяжка, панимаем… — робко возражали тронутые нашим участием женщины, но все же поспешно забирали эти неожиданные сокровища. Изголодавшиеся дети немедленно набросились на давно забытые лакомства — маленькие куски сахара и черные сухари.
Вскоре из лесу вышла другая группа колхозниц. Исстрадавшиеся женщины стремились поделиться своим горем.
Пожилая женщина с большим волнением, не сдерживая слез, рассказала, что совсем недавно немцы, ворвавшись ночью в соседнюю деревню на мотоциклах, под оружием согнали всех перепуганных и беспомощных стариков, женщин и детей в сарай, заперли, обложили сарай кругом соломой, облили бензином и подожгли. На отчаянные мольбы у этих гадов был один ответ: «Русс капут».
— Будь они прокляты со своим «новым порядком» на веки веков! Бьют, вешают, жгут, грабят. Зимой начисто забрали все зерно. Даже грамма не оставили. Вот мы и голодаем… Такая стала наша жизнь… — сокрушенно закончила она.
— Плохо живем, браты, очень худо, — вмешался в разговор совсем седой морщинистый старик. — Наступило самое тяжкое время. Еще бы месяц продержаться, пока хлеб созреет, и спаслись бы от голодной смерти. Теперь умнее будем: весь урожай по зернышку в лес перенесем. Фашистской нечисти и соломы не оставим. — Потом, немного помолчав, угрожающе сказал: — Окрепну вот, возьму топор и сведу счеты с извергами за все… Кривоглазому злодею Пашке первому голову отрублю.
Тут колхозники начали наперебой возмущенно жаловаться на вернувшегося в деревню с приходом немцев кулака с двумя сыновьями, выселенного в тридцатых годах из Белоруссии.
— Покоя от них, сволочей, нет! Самого фашисты сделали старостой, а щенки стали полицаями. Всех грабят. Люди с голода пухнут, а у них двор от награбленного ломится. Пьют, бесчинствуют, издеваются над сельчанами. Не то что избить, а убить человека им ничего не стоит. Два месяца назад эти пьяные бандиты с гитлеровцем ворвались в дом к бывшему бригадиру колхоза и ни за что при малых детях и жене зверски убили его. А на днях выдали немцам одного тяжело раненного партизана, которого две недели тайком укрывала одинокая старуха на краю села. Беднягу гитлеровцы повесили, хозяйку расстреляли, а хату ее сожгли. На них, выродков, ни суда, ни управы нет! — горько возмущался дед.
— Ошибаешься, деду. Предатели не уйдут от справедливого народного суда, — ответил комиссар отряда, внимательно слушавший крестьянские жалобы.
Нам давно следовало продолжать путь, и командир настаивал на этом. Он считал, что нельзя ввязываться не в «свое дело». Однако комиссар при поддержке начальника штаба, парторга и меня решительно выступил против:
— Наш долг — покарать предателей! Народ должен видеть, что пособников оккупантов ждет неминуемая кара за их преступления. Мы обязаны, и в данных условиях нам ничто не мешает, свершить справедливый суд.
Весь отряд держал совет. В конце концов было решено меня и Кислякова послать с группой в деревню с тем, чтобы сначала разведать обстановку, затем арестовать кривоглазого старосту с его ублюдками и без промедления доставить их сюда.
Наша группа в сопровождении деда быстро направилась к селу.
Немцев, как и говорил старик, в селе не было. Соседи сказали, что бандитская семейка только что вернулась с очередного мародерства и вся дома. Оставив деда, мы быстро подошли к добротному дому старосты. Во дворе — еще не распряженная подвода. Оставив троих наших во дворе, мы вошли в дом. Весь опухший от постоянного пьянства, заросший щетиной бывший кулак и его здоровенные сыночки обедали. На столе, заваленном снедью, стояла початая бутыль самогона, в комнате пахло сивушным перегаром и жирными щами. На миг я вспомнил голодных худых ребят в лесу. И это придало мне еще большую решимость.
Наш приход всполошил хозяев. Кривой старик одним налившимся кровью глазом вопрошающе уставился на меня и, бросив ложку, полез в карман, видимо, за оружием. Но я, поздоровавшись насколько можно приветливее, назвал кривоглазого по фамилии и сказал, что вынужден по распоряжению районного бургомистра и военного коменданта побеспокоить старосту и его сыновей — исправных полицейских — по следующему делу. По заданию немецких властей нами, полицейскими из районного городка, выслежен и найден в ближайшем лесу тайный партизанский склад оружия. Грузовик с немецкими солдатами остановился на большаке. Задача старосты — присутствовать при изъятии оружия, подписать акт и помочь перевезти оружие к машине. При этом я намекнул, что немецкий обер-лейтенант, который с группой моих людей находится уже у склада, отблагодарит старосту и уж что-что, а пару хороших пистолетов с патронами не пожалеет.
Правдоподобность моей выдумки и жадность бандитов к оружию сделали свое дело.
— Кончай жрать, поехали! — бросил сыновьям слегка охмелевший кулак и, обращаясь к нам, сказал: — Вот удачно, у меня и кони еще не распряжены.
Едва мы выехали за село, инсценировке пришел неожиданный для предателей конец. Ошарашенные, с обезумевшими глазами, они и пикнуть не успели, как были обезоружены, а руки их связаны. Через полчаса с присоединившимся к нам дедом мы были в отряде. Наша находчивость была одобрена.
