Мы слушаем открыв рты. Белые унитазы, столовые, стеклопакет. Нам кажется невероятным, что в Грозном может быть гостиница. Мы видели этот город только мертвым, единственными жителями там были бешеные псы, питавшиеся мертвечиной в подвалах, а сейчас там — гостиница. Не может быть. В нашем представлении там всем всегда должно быть плохо, чтобы никогда не забывали, что там творилось. Иначе вся эта война окажется простым циничным убийством тысяч человек. Нельзя на их костях строить гостиницы. Мы только что вернулись с гор, где батальон поредел вдвое, где до сих пор убивают людей и сбивают вертушки, а в Грозном наше командование смотрит кабельное телевидение и моется в душе. Мы готовы поверить в белые унитазы в солдатских казармах, но генеральская гостиница — это уже слишком.
— Брешешь, — говорит Мутный. — Не может такого быть.
— Может. Сам видел.
— Ну вот, — говорю я, — сам видел, а говоришь, что генералы скачут по горам, как сайгаки. Не могут они, не поедут из гостиницы никуда.
— А все же интересно, что будет, если завалят генерала? — вновь спрашивает Пинча. Лехин рассказ не произвел на него никакого впечатления, он просто принял его за сказку, и все. — Если генерала завалят, выплатят его вдове пособие или нет? И как выплатят — привезут на дом или она вместе с нами будет стоять в очередях в финчасти и писать письма в газеты — мол, помогите, мужа убили, а государство забыло. У нас в полку перед отправкой много таких солдатских матерей пороги околачивали.
Мы не раз видели этих женщин в очереди к государству. В очереди за элементарным состраданием, за сочувствием, за уважением к матери, отдавшей Родине самое дорогое, что у нее было, — жизнь сына и взамен не получившей ничего, даже денег на его похороны. От них везде отмахивались, от этих матерей. Сейчас и мать Мухи, и мать Яковлева тоже, наверное, обивают где-то пороги.
— Ну нет, генеральской-то вдове уж точно сразу все выплатят, — считает Фикса. — Это все ж таки генерал, а не какой-нибудь зачморенный Пиноккио, каких можно сотню в день навалить — и не жалко. А генералов у нас мало. Небось сам президент каждого по фамилии знает. — Он задумывается над своим открытием. — А интересно, как это, когда президент с тобой за ручку здоровается…
В конце концов спор прекращает Аркаша.
— Не важно, генерал ты или полковник, — говорит он. — Важно, какую ты должность занимаешь. Быть вдовой начальника службы расквартирования войск и вдовой командующего каким-нибудь забайкальским округом совсем не одно и то же, даже если командующий округом и выше по званию. И ни хрена их президент не знает, генералов у нас тьма-тьмущая. Они вон в Министерстве обороны дневальными ходят и очки драят, там солдат нет, и генералам самим приходится с тряпкой на коленях ползать, лампасы протирать. Это мне один полковник рассказывал, когда мы дело заводили по его заявлению. Его генерал избил и сломал зуб, а он за это стуканул на него, мол, тот дачу себе строит из ворованных материалов и еще солдат заставляет пахать на строительстве. У них там тоже дедовщина будь здоров.
Я Аркаше не верю, мне кажется сомнительным, чтоб в самом Министерстве обороны была дедовщина. Хотя, черт его знает, почему бы и нет. Генералы ведь не из сахарного теста лепятся, наверное, тоже когда-то были лейтенантами. Еще две таких войны — и наш комбат тоже станет генералом, уйдет на повышение и будет там всех дубасить. Что в этом такого?
Наконец на плац выходит командир полка в сопровождении комбата. Мы замолкаем.
— Здравствуйте, товарищи! — кричит полкан, словно перед ним парад на Красной площади, а не полуукомплектованный батальон.
Он начинает рассказывать нам про пьянство: называет ублюдками и алкашней и грозится каждого вздернуть за ноги на этой вот самой дыбе, которую так остроумно придумал наш комбат. Он всецело одобряет это нововведение и посоветует командирам других батальонов перенять наш опыт. И пускай солдаты даже не вздумают ему жаловаться на неуставные взаимоотношения, с пьянством и воровством он будет бороться! После этого он долго говорит что-то о долге, с честью выполненном нами в горах, о том, что Родина не забудет своих героев, и прочую чушь.
Он вышагивает перед нами на негнущихся ногах, оттопырив вперед пивное пузо, и рассказывает, какие мы молодцы.
— Обосрал, а теперь облизывает, — замечает Мутный.
— А знаете что? — говорит Аркаша, хитро прищурившись. — Полкана-то нашего назначают заместителем командира дивизии. На повышение пошел, теперь генералом будет. За удачно проведенную контртеррористическую операцию полковник Вертер представлен к званию Героя России. У меня в штабе полка землячок есть, он сам наградной лист видел.
— Не может такого быть! — говорит Олег. — Он же трус! Он же на передовой был один раз! Полбатальона положил за какой-то вшивый бугорок да так и не взял его! Таких расстреливать надо, не может быть, чтобы он стал генералом, да еще и Героем!
— Это для тебя — вшивый бугорок, а в его донесениях — стратегически важная высота, обороняемая превосходящими силами противника. И лезли мы не в лоб трое суток, а выполняли тактический маневр, в результате которого боевики были вынуждены оставить свои позиции. Все зависит от того, как подать. Что ты как ребенок, в самом деле. Война же не здесь делается, а в Москве. Ты что, не согласен с тем, что ты герой? Может, еще и от медали откажешься?
Нет, от медалей никто из нас не откажется. Если уж каждый из нас пропихивает вверх по служебной лестнице пяток полковников и генералов, пускай и нам что-нибудь перепадет.
— А интересно, что полкан будет делать со своим «паджеро» после войны? — вдруг спрашивает Пинча.
— Да уж не волнуйся, тебе не подарит.
— А хорошо бы, — лыбится он.
Начинается награждение. Дядюшка Вертер становится под дыбой и своим деревянным голосом начинает зачитывать приказ командующего группировкой. Мы с нетерпением ждем — кто же первый? Кого Родина посчитала лучшим и самым достойным из нас? Может, Ходаковский, как-никак его ранило, и до Минутки он первым дошел, и в горах воевал по-настоящему. Или дагестанец Эмиль, снайпер, — он подползал на пятнадцать метров к чеченским траншеям и стрелял в упор. Эмиль убил тринадцать человек, а его не убил никто. Днем он не мог шевелиться и лежал весь световой день в кустах неподвижно. Ночью уползал. На следующую ночь приползал снова. Комбат представил его к Герою России. Или, может, кто-то из минометки? Уж они-то точно навалили чехов больше всех.
Комбат берет первую коробочку, открывает орденскую книжку, набирает воздух в легкие. Мы замираем. Ну, кто?
— Рядовой Котов, ко мне! — громко и торжественно выдыхает комбат.
Я сначала даже не понимаю, кто это — рядовой Котов. Только когда он протискивается сквозь строй и, смущенно улыбаясь, бежит к комбату, неумело вскидывая руку к виску, до меня доходит — это же Кот, повар из офицерской столовой! Он готовит еду комбату, накрывает на стол и подает ему блюда. Наверное, комбат случайно взял его книжку первой. Черт, он мог бы быть и повнимательнее в таких вопросах, все-таки первый награжденный в батальоне — это должен быть самый лучший солдат или офицер.
Следующим медаль получает штабной писарь, за ним — начальник обоза, потом кто-то из ремроты. У нас пропадает весь интерес к наградам. Мы больше не следим за церемонией, все ясно.
— А что, медали надо давать всем, кто был на этой долбаной войне, — считает Леха, — и поварам, и водилам, и писарям.
— Это верно, — говорит Аркаша, — и Коту первому.
Из нашего взвода «Боевые заслуги» второй степени получает только Гарик, и то потому, что он месяц был писарем в штабе. После награждения он возвращается к нам в строй смущенным и даже хочет снять медаль, но мы не разрешаем ему.
Мы больше не верим наградам, которые Родина раздает гораздо скупее, чем тумаки. Теперь для нас это пустое железо. И Ходаковский, и Кот носят одну и ту же «Отвагу», хотя первый сто раз мог умереть в горах, а второй рисковал разве что лопнуть от переедания. Мне вдруг думается, что комбат олицетворяет сейчас государство — за спиной дыба, в руках медали холуям.
— Слышь, Фикса, — толкаю я его локтем. — Это… хреновое у нас государство, а?
— Ага, хреновое, — говорит он, ковыряя мозоль на ладони.
Затем отрывается от своего занятия, смотрит на меня и лыбится во все лицо:
— А ты не знал?
После награждения перед нами выступает представительница Комитета солдатских матерей. Это боевая, смолящая папироской баба лет сорока, с большим телом, деятельная, еще не утратившая своей миловидности. У нее прокуренный командирский голос, и она умеет материться, как заправский прапор.
Она говорит простые вещи: о том, что всех задрала уже эта война, о том, что мир не за горами, о том, что нам осталось потерпеть еще немного, что нас дома ждут и помнят. В доказательство она привезла нам подарки.
