Бабченко Аркадий Аркадьевич родился в 1977 году в Москве. Окончил Современный гуманитарный университет. Журналист, в «Новом мире» печатается впервые.
До самого рассвета моросил мелкий противный дождь. Заложенное тяжёлыми серыми тучами небо было низким, холодным, и поутру солдаты с отвращением выползали из своих землянок.
…Артём в накинутом на плечи бушлате сидел перед раскрытой дверцей солдатской печурки и бездумно ковырялся в ней шомполом. Сырые доски никак не хотели гореть, едкий смолистый дым слоями расползался по промозглой палатке и оседал в лёгких чёрной сажей. Мокрое, унылое утро ватой окутывало мысли, делать ничего не хотелось, и Артём лишь лениво подливал в печурку солярки, надеясь, что дерево всё-таки возьмётся и ему не придётся в полутьме на ощупь искать втоптанный в ледяную жижу топор и колоть осклизлые щепки.
Слякоть стояла уже неделю. Холод, сырость, промозглая туманная влажность и постоянная грязь действовали угнетающе, и они постепенно впали в апатию, опустились, перестали следить за собой.
Грязь была везде. Разъезженная танками жирная чеченская глина, пудовыми комьями налипая на сапоги, моментально растаскивалась по палатке, шлёпками валялась на нарах, на одеялах, залезала под бушлаты, въедалась в кожу. Она налипала на наушники радиостанций, забивала стволы автоматов, и очиститься от неё не было никакой возможности – вымытые руки тут же становились липкими вновь, стоило только за что-нибудь взяться. Отупевшие, покрытые глиняной коростой, они старались делать меньше движений, и жизнь их загустела, замёрзла вместе с природой, сосредоточившись лишь в тёплых бушлатах, в которые они кутались, сохраняя тепло, и вылезти из своего маленького мирка помыться уже не хватало силы.
…Печка начала разгораться. Рыжие мерцающие отсветы сменились постоянным белым жаром, чугунка загудела, застреляла смолистыми угольками, горячее тепло поползло волнами по палатке. Артём протянул к краснеющей боками печке синюшные растрескавшиеся руки, глядя на игру огня, сжал-разжал пальцы, наслаждаясь теплом.
Полог палатки откинулся, противно захлюпав волглым брезентом, и Артёма передёрнуло от потёкшего по ногам холода. Зашедший остановился на пороге и, оставив вход незавешенным, принялся очищать сапёрной лопаткой сапоги от глины. Не поднимая головы, Артём зло бросил:
– В трамвае, что ли! Дверь закрой!
Полог зашуршал, задергиваясь, и в палатку вошёл взводный.
Было ему лет двадцать пять. Они с Артёмом почти ровесники, с разницей всего в пару лет, но Артём чувствовал себя гораздо взрослее ребячливого, вечно по-детски весёлого командира с огромными оттопыренными ушами, впервые попавшего на войну месяц назад и не успевшего ещё хлебнуть лиха.
Взводный обладал двумя особенностями. Во-первых, что бы он ни делал, у него никогда ничего не получалось или получалось не так, как надо. За это его постоянно дрючили на батальонных совещаниях и иначе как Злодеем не называли. Начштаба шутил, что Злодей один принёс полку убытку больше, чем все чехи, вместе взятые. Что, кстати, было не так уж и далеко от истины.
А во-вторых, придя с совещания, он не мог не озадачить. Своим звонким детским голосом, радуясь, как будто ему подарили леденец, Злодей скороговоркой нарезал задачи недовольным огрызающимся солдатам и потом долго пинками выгонял их на улицу, заставляя идти по линии на порыв, или закапывать провод, или ещё что-нибудь.
Мельком глянув на Артёма, он с ногами завалился на свой топчан и закурил. Выпустив в потолок струйку дыма, звонко произнёс:
– Собирайся. Поедешь с начальником штаба в Алхан-Юрт. Чехи из Грозного прорвались, человек шестьсот. Их в Алхан-Юрте вэвэшники зажали.
– Вэвэшники зажали, пускай они и добивают. – Артём, всё так же не поднимая головы, продолжал ковыряться в печке.– Зачистки всё-таки их, внутренних войск, работа. Мы-то тут при чём?
– А нами дыру затыкают. На болоте. Там пятнашка уже подошла, они правее стоять будут, левее вэвэшники, а посередине никого, вот нас туда и кинули… – Взводный посерьёзнел, задумался. – Рацию возьми, аккумуляторов запасных – два. Бронежилет надень обязательно, а то комбат вздрючит. Там скинешь.
– Что-то серьёзное?
– Не знаю.
– Надолго поедем?
– Не знаю. Комбат сказал, вроде до вечера, там вас сменят.
Перед штабной палаткой уже стояли три бэтэра. На двух, с головами укрывшись от дождя плащ-палатками, комками коробилась насупленная пехота. На головной машине сидел начштаба Ситников. Свесив одну ногу в командирский люк, он кричал что-то своему ординарцу, размахивая руками.
В его позе, в царившей вокруг штаба суёте Артём сразу почувствовал нервозность. По мере приближения к штабным палаткам он и сам заметно ускорил шаг, засуетился, подчиняясь общему ритму движений. На ходу снимая рацию, он подошёл к машине Ситникова и потянулся рукой к поручню, собираясь залезть на броню:
– Что, едем уже, товарищ капитан?
– Сейчас, только Ивенкова дождёмся.
Оттого, что ситниковского ординарца ещё нет, Артём успокоился.
Лезть на броню не хотелось, и он остался внизу. Ожидая Ивенкова, стал обивать сапоги о колесо, до последнего оттягивая момент, когда придётся снять перчатки, схватиться рукой за мокрый железный поручень и попытаться вскарабкаться на осклизлый бэтэр, холодный даже на вид.
Артём пару раз стукнул прикладом по броне:
– Эй, водила!
– ЧЈ? – Незнакомый чумазый механик-водитель высунулся из люка, недружелюбно посмотрел на Артёма.
– Хвост через плечо. Дай под задницу чего-нибудь, а то броня мокрая.
Водила нырнул в люк, завозился там. Через минуту оттуда вылетела грязная засаленная подушка, шлёпнулась на броню и скатилась под ноги Артёму в жирную разъезженную грязь. Он выматерился. Двумя пальцами брезгливо поднял подушку и попробовал вытереть её о борт. Глина на подушке размазалась. Артём снова выругался и закинул её обратно на машину.
Из палатки галопом выскочил Ивенков, выпучив глаза и волоча в каждой руке по «шмелю» и по две «мухи». Артём скинул перчатку, быстро залез на бэтэр, принял у Ивенкова «шмели», «мухи», рацию, протянул ему руку, и они, спиной к спине, плюхнувшись на грязную подушку, уселись на броне.
– Поехали! – сказал Ситников, и водила, дёрнув бэтэр, повёл его по направлению к Алхан-Юрту.
Дождь усилился. Бэтэр, натужно ревя двигателем, полз по метровой разъезженной колее. Грязь из-под колёс килограммовыми комьями фонтанировала в низкое небо, шлёпалась на броню, летела за шиворот, в лицо. Больше всего грязи попадало на шедшую впритык за ними машину девятки, и Артём заулыбался, глядя, как пехота материт дурака водителя. Потом водиле настучали по шапке, и он отстал.
Артём отвернулся, увидел валявшуюся на броне каску, вылил скопившуюся в ней дождевую воду и надел: хоть шапка чистой останется.
Ивенков толкнул его локтем в спину:
– Артём! Слышь, Артём!
– Чего?
– Закурить есть?
– Есть. Сейчас, подожди.
Он полез в нагрудный карман бронежилета, долго искал курево и спички среди сухарей, сухого спирта, патронов и ещё бог знает чего. Наконец достал помятую пачку «Примы», вынул две сигареты, одну протянул Ивенкову. Повернувшись друг к другу и прикрывая огонёк ладонями, прикурили.
Сигарета в мокрых руках быстро размякла, стала пропускать воздух. Артём сплюнул скопившийся на губах табак, прикрылся каской и поглубже залез в воротник бушлата. Ремень автомата он намотал на руку, стоящую на броне станцию прижал ногой. Один наушник, слушая эфир, надел на левое ухо, второй задвинул на макушку. В эфире ничего не было. Артём пару раз вызвал «Пионера», потом «Броню», но никто не ответил, и он выключил станцию, чтобы не сажать аккумуляторы.
Медленно уплывавшее назад серое чеченское поле, обложенное со всех сторон тучами и туманом и не имевшее ни начала, ни конца, навевало тоску. Дождь мелкой изморосью плевался в лицо, стекал по каске и капал за воротник; снизу, из-под колёс бэтэра, в лицо летела жирная грязь.
Артём уже был насквозь мокрый и грязный. Сырые, не державшие тепла перчатки противно липли к рукам, короблый воротник натирал кожу на щеках, броня резала спину.
Бред какой-то, идиотский сон. Что он здесь делает? Что он, москвич, русский двадцатитрехлетний парень с высшим юридическим образованием, делает в этом чужом нерусском поле, за тысячу километров от своего дома, на чужой земле, в чужом климате, под чужим дождём? Зачем ему этот контракт? Зачем ему этот автомат, эта рация, эта война, эта грязь вместо тёплой чистой постели, аккуратной Москвы и нормальной, снежной, белой красивой зимы? Это что, сон?
Нет, его здесь нет, по всем нормальным логическим законам его здесь нет и быть не должно. Здесь же всё нерусское, другое, ему тут просто нечего делать! Какая, к богу в рай, Чечня, где это вообще? Это сон, бред собачий. Или сном была Москва, а он всю жизнь, с самого рождения вот так вот и трясся на броне, привычно упёршись ногой в поручень и намотав на руку ремень автомата?
