«Скажи, Манолис, что ты знаешь о золотом руне?» Учитель, я не ответил тогда, я не понял, о чем ты спрашиваешь. Теперь, здесь я вспомнил твой вопрос. Все истории, которые ты нам рассказывал, ожили — я вижу их собственными глазами, будто читаю о них в нашей хрестоматии. И песни музыканта Христоса о Смирне словно превратились в живые картины. Христос под аккомпанемент сазы, длинного, чуть не в метр, инструмента с божественным звуком, пел на ярмарках о чудном городе Смирне, а мы, дети, изнывали от нетерпения: ах, когда же мы сами увидим наконец этот прекрасный город!
Когда маленьким я ходил с матерью в церковь, я всегда пугался нарисованного на куполе огромного глаза бога. А теперь я сам хотел стать таким глазом, чтобы увидеть все сразу. Или огромным ухом, чтобы приложиться к груди этого города и услышать биение его сердца.
Я медленно направился к торговым складам с тяжелыми дубовыми дверями и решетками, которые задвигались на ночь. В старину в этих местах жили франки, венецианцы, генуэзцы, мальтийские рыцари, искатели приключений и авантюристы. Они облюбовали Смирненский залив и построили эти «франкские склады», — так называл их Христос, — огромные сводчатые галереи, где хранились их богатства. Эти господа и их дамы блистали в шелках и драгоценностях, они, говорят, и пешком почти не ходили, их носили слуги на специальных закрытых носилках. А если вечером они отправлялись на прогулку, впереди всегда шел слуга с зажженным фонарем…
Теперь все эти склады не были больше «франкскими», они принадлежали торговцам Омиросу, Спонтису, Тенекидису, Спарталису, Анастасу-аге, Алиотису, Юсуфу, греческому клубу «Амалтия». Как и во всей Смирне, здесь в основном хозяйничали греки.
В Смирне все говорили по-гречески, даже турки, левантинцы, евреи и армяне. Но во французском квартале названия многих магазинов были мне непонятны: «Комптуар», «Лувр», «Бомарше», «Паради де дам» и другие. И чего только не было в этих магазинах! Всё, начиная с перьев райских птиц для дамских шляп и кончая «туфельками для золушек». А какие там были красивые игрушки! Какими счастливыми должны здесь быть дети и какими избалованными женщины!
Я пошел в церковь святой Фотини и поставил там свечу, как просила мать. А потом с интересом стал рассматривать колокольню. Высокая, метров в двадцать, четырехэтажная, она была сделана из мрамора. Ее украшал барельеф: Иисус Христос, сидя, беседует с самаритянкой. Огромные колокола с мелодичным звоном были даром великих русских князей. А на верхушке купола сверкал на солнце крест на радость христианам, гордившимся тем, что крест возвышается над полумесяцем, венчающим минарет мечети Исара.
Я знал, что где-то рядом с церковным двором должна быть школа. Я мечтал учиться в этой школе, и мой учитель Пифагорас Лариос поддерживал меня. Но отец сказал ему: «Господин учитель, ты прости, но я не хочу, чтобы мой сын стал бездельником… Мы — крестьяне, и наш удел — работать руками…»
Услышав, что колокол на церкви святой Фотини бьет двенадцать, я вздрогнул. Ого, как быстро бежит время! Надо торопиться на работу… Но тут же вспомнил, что сегодня ни перед кем не должен отчитываться, что я сам себе хозяин, и облегченно вздохнул. Я отправился на базар, потолкался в шумной толпе, попил ледяного шербета, газированной воды с красным и зеленым сиропом, наслаждаясь тем, что могу свободно тратить деньги, которые мать тайком от отца положила мне в карман. Но что-то вдруг удержало меня. Крестьянская привычка дорого ценить заработанные в поте лица гроши… Я подумал, что надо пойти сначала в лавку господина Михалакиса и договориться о работе, а уж потом можно продолжать свою прогулку.
Я застал хозяина в самый разгар работы. В дни, когда крестьяне приезжали в Смирну продать урожай, торговцы не закрывали магазины и лавки на обед. Я вошел в узкое и длинное помещение со множеством полок по стенам, и меня сразу обдал знакомый приторно-сладкий запах изюма и инжира. Хадзиставрис — толстяк с круглым животом, двойным подбородком, красным лоснящимся лицом — стоял посреди лавки и взвешивал на старинных весах товар. Грузчики сновали через черный ход во двор и обратно. Во дворе крестьяне ставили своих верблюдов, повозки, осликов и арбы. Двое грузчиков, босые, с голой волосатой грудью, держали толстый шест, на котором были укреплены весы. Хадзиставрис громко выкрикивал вес. Его хитрые блестящие глазки видели все сразу. Руки и ноги у него по сравнению с телом были очень тоненькие, он был похож на жабу. Его ловкие движения и повадки говорили о том, что он тоже когда-то работал у хозяина. И действительно, как я узнал позднее, он работал когда-то у Селим-бея, но сумел воспользоваться моментом и стать его компаньоном. Вдвоем они в добром согласии разоряли людей, опустошали их души и кошельки, а себе набивали карманы.
Я подошел к господину Михалакису, смело заговорил с ним и отдал рекомендательное письмо, которое мне дали старейшины нашей деревни. Письмо это очень ему польстило — он любил, чтобы с ним считались уважаемые люди. Его изучающий взгляд пронзил меня насквозь.
— Да, мне о тебе много говорили. Оставайся. И хорошо, что ты знаешь турецкий. Завтра утром приходи, начнешь работать, посмотрю, что ты умеешь, а насчет оплаты потом поговорим.
Выйдя на улицу, я готов был запрыгать от радости. Будь у меня усы, то-то лихо бы я их закрутил — я почувствовал себя настоящим мужчиной. Теперь я мог с легкой душой радоваться первому и единственному свободному дню в моей жизни.
Я разгуливал по крытым базарам и по улицам Смирны, пока не наступил вечер. Фонарщики длинными шестами зажигали газовые фонари. Красиво одетые женщины в экипажах ехали в клуб, в гости, смуглые девицы в платьях с глубокими вырезами разгуливали по улице, смеялись, заговаривали с мужчинами, молодые парочки покупали цветы. В кофейнях играла музыка, пели певцы, а официанты сновали с подносами, заставленными графинчиками и блюдами с закуской. Набережная была пропитана запахами раки, свежих огурцов, жареного мяса, рыбы. Люди, сидевшие на скамьях и прогуливающиеся по набережной, грызли семечки, орехи, ели мороженое и конфеты. Даже в окраинных кварталах дома выглядели дружелюбно и гостеприимно. У дверей сидели мужчины и женщины и оживленно болтали.
Спать мне совсем не хотелось. Я только что познакомился со Смирной, но мне казалось, что я здесь родился и прожил все мои шестнадцать лет. Когда я наконец улегся в постель, то долго еще мысленно разговаривал со своей новой знакомой, словно влюбленный: «Ты знаешь, что ты красавица, Смирна? Ты прекрасна!»
Здесь, в Смирне, я мог мечтать, сколько угодно мечтать, не боясь быть избитым за это…
* * *
На рассвете следующего дня я отправился на работу. Господин Михалакис был уже в лавке. Он приходил раньше всех и сам открывал лавку.
— Будешь стоять рядом со мной у весов, — сказал он. — Ты, видно, парень смышленый, котелок у тебя варит.
Турецкие крестьяне приезжали уже ночью. «Глин-глан, глин-глан» — позванивали колокольчики ишаков и верблюдов. Крестьяне робко заходили в лавку, утомленные долгой дорогой. Хозяин радушно встречал их. В дни привоза товаров в лавке беспрерывно варился кофе. После приветствий и угощений хозяин раскрывал мешки, определял качество товара, обнаруживал недостатки, жаловался, что плохо идут дела, что он терпит большие убытки, что торговцам приходится туго.
— Если бы я не думал о вас, бедняках, — говорил он печально, — я давно закрыл бы лавку. Если и дальше дела будут так идти, то я и своего труда не окуплю…
Крестьяне соболезнующе ахали и с беспокойством поглядывали на него, не зная, как поступить. Тогда, улучив момент, он заговаривал о цене. Он начинал с самой низкой, а потом, в зависимости от реакции крестьянина, понемногу набавлял.
— Михалакис-эфенди, прибавь, дорогой, еще хоть малость, — просил крестьянин. — Столько трудов и пота потрачено… Прошу тебя…
Я очень скоро понял, что мой хозяин невиданный хитрец. Торговец, который даже из мухи способен выкачать жир. Он нацеплял мешок на крючок весов, смотрел крестьянину в глаза и быстро называл вес.
— Девяносто пять! — говорил он, а весы показывали сто десять ока. «Он, наверно, ошибся», — подумал я в первый раз и хотел сказать хозяину об этом, но он так на меня посмотрел да еще толкнул в бок, что я тут же замолчал. Вот второй крестьянин — и снова рука хозяина на весах, глаза устремлены в глаза крестьянина, и опять неправильная цифра. Я не смог удержаться и на другой день спросил хозяина, что происходит у весов и почему он в упор смотрит на каждого крестьянина, называя неправильный вес.
— Смотрю, чтобы понять, насколько он разбирается в весах. И если вижу, что мозги у него спят, могу даже сказать, что его товар вообще ничего не весит.
Хозяин был упоен своими успехами, а меня просто тошнило от его махинаций. Он, видимо, понял это и стал оправдываться:
