сопротивления.
Волгин сидел на груде битого кирпича и покусывал карандаш. На колене лежал планшет, на планшете – письмо Павлова матери, которое Волгин извлек из кармана рядового. Поверх письма лежал клочок бумаги с криво написанной датой – 5 мая 1945 года. Это было единственное, что смог пока написать Волгин.
«Уважаемая Мария Петровна, пишет Вам капитан Игорь Волгин, командир Вашего сына Юры», – начал он и вновь задумался.
На земле уже валялись несколько скомканных листков. Волгин поднял один из них и прочел:
«Уважаемая Мария Петровна, Ваш сын и мой товарищ рядовой Юра Павлов погиб смертью храбрых, героически спасая во время бомбежки немецкую семью. Он вытащил из-под огня женщину и двух маленьких детей, но сам пал от пули фашистского отродья. Я понимаю и разделяю ваше горе…»
Волгин поморщился. Перед лицом настоящей человеческой беды слова кажутся нелепыми и ненужными.
Павлов когда-то рассказывал, что остался у матери один: старший брат погиб в Финскую, а отец сгорел в танке под Новороссийском.
Улыбаясь своей открытой мальчишеской улыбкой, Павлов похвалялся, что подал документы в военкомат, не дожидаясь, пока ему стукнет восемнадцать. Мать, простая акушерка, горько плакала, узнав об этом. Но делать было нечего. Она провожала сына на вокзал и просила только об одном: чтобы он вернулся живым.
Волгин достал еще один листок.
«Дорогая Мария Петровна», – вновь начал он. Раздалось тяжелое шарканье по мостовой. Волгин оглянулся.
Мимо двигалась колонна пленных гитлеровцев. Побитые, с сорванными погонами; кто с кровоподтеками на лице, кто с забинтованной рукой, кто прихрамывающий. Кого-то, кто не мог идти сам, придерживали товарищи.
По обе стороны колонны двигались охранники в советской форме.
Гитлеровцы шли, опустив глаза. А прохожие, остановившись, глядели на них. И Волгин глядел.
Странное дело, в этот момент он не испытывал ярости или злости, а только усталость. И еще раздражение от того, что вот из-за этих людей он пишет и никак не может написать письмо матери погибшего солдатика, никак не может подобрать нужные слова, да и есть ли такие слова? Все это – и недописанное письмо на коленке, и разрушенный Берлин, и горе, разлитое по всей земле, – из-за них и из-за миллионов таких же, как они. За что они сражались? Ради чего? Что принесла им эта война?
А пленные все шли и шли, и казалось, нет им конца. И никто из них не решался взглянуть на своих соотечественников, что стояли по обочинам дороги и молча провожали их взглядами.
Тяжелая поступь сотен ног отдавалась эхом среди полуразрушенных зданий. Мрачная музыка проигранной войны.
– Эх вы, – сказала вдруг старушка в порванном пальто и плюнула на землю.
– Товарищ капитан!.. – пробегавший мимо бравый лейтенантик остановился перед Волгиным. Он задыхался от бега и волнения и не с первого раза смог выговорить: – Товарищ капитан, Гитлера нашли!
Волгин даже не сразу понял, о чем речь. А когда понял, не поверил своим ушам.
Он запихнул бумаги в планшет и рванул за лейтенантом.
Навстречу им катили машины. У разбитого особняка стояла полевая кухня, к ней тянулась огромная очередь гражданских с кастрюлями и котелками. Усатый солдат черпал половником кашу и наполнял кастрюли доверху. Несколько голодных детишек ломали краюху хлеба, которую им протянул повар, и жадно ели, усевшись на сгоревшую самоходку.
Лейтенант махал Волгину на бегу: не отставайте. Они миновали несколько кварталов и свернули к зданию рейхсканцелярии.
Когда-то в ее внутреннем дворе был парк, но сейчас все было в рвах, похожих на глубокие шрамы. В глубине виднелась бетонная башня, вход в бункер фюрера.
Волгину уже доводилось побывать здесь два дня назад. В тот раз он прошелся по гулким помещениям здания – помпезного, мрачного и, как ему показалось, бесприютного. Повсюду была раскидана полусгоревшая мебель.
В бункере фюрера был отключен свет, и Волгин не стал спускаться в подземелье. Смотреть на разбросанные повсюду трупы ему не хотелось, а самого Гитлера в бункере не оказалось, об этом уже все знали.
– Вот, товарищ капитан, это там! – сообщил лейтенант, указывая на столпившихся невдалеке от металлического сооружения, на краю рва, военных. Рядом сновал фотограф. Он заглядывал в яму и торопливо щелкал затвором аппарата.
Волгин подошел.
На дне он увидел два сильно обгоревших тела, абсолютно черных, лишь небольшие розоватые участки указывали на то, что когда-то это были люди. Яма была скользкая, в ней бугрилась серовато-бурая жижа, след недавно прошедших дождей.
Советский полковник с помощью переводчика объяснял американским чинам, что трупы Гитлера и его жены обнаружили утром; свидетели показали, что фюрер и Ева Браун отравились в бункере то ли тридцатого апреля, то ли первого мая. Сразу после самоубийства трупы силами охраны были вынесены наружу, облиты бензином и сожжены. И вот теперь их нашли.
Усевшийся на краю ямы бывалый солдат закурил самокрутку и невесело усмехнулся:
– Сдрейфил, стало быть, фюрер. Убег-таки на тот свет. А это кто? Жинка его?..
– Все не уйдут, – сказал сурово полковник. – Дай-ка прикурить.
Бывалый солдат протянул кисет и гильзу, служившую самодельной зажигалкой.
– Хоть кого бы из них взять, гадов. Из этих, которые главные. За моих отомстить, – горько выдохнул солдат.
Волгин исподтишка рассматривал солдата. В солдате не было ни злости, ни ярости – только одна усталость. Так сидят рудокопы после тяжелого трудового дня.
«Как странно и как хорошо, – подумал вдруг Волгин. – Вот этому немолодому мужику, прошедшему, должно быть, войну от начала до последнего дня, всех потерявшему, который, по всем правилам, должен был сходить с ума от гнева и ненависти, не хочется мстить. Хочется только одного – домой. А еще чтобы справедливость восторжествовала. Только это, наверное, невозможно…»
Волгин повернулся и пошел прочь от смрадной ямы. Столько дней и ночей он ждал момента, когда все будет кончено. Он так ждал, когда завершится война. А теперь вот не испытывал ничего.
Все равно он был один. Один на огромном белом свете.
Этот черный человек, чьи останки лежали сейчас в бурой жиже за зданием рейхсканцелярии, забрал у него все.
Огромный холл старинного здания, чудом уцелевшего после бомбежек и артобстрелов, был озарен солнцем. Высоченные старинные потолки, по углам отделанные резным деревом, забранные в чуть вылинявшую от времени материю стены, казалось, хранили память об ушедших эпохах. Сводчатые окна с наклеенными бумажными полосками были запылены; полоски не успели отодрать после войны. Из окон внутрь помещения падали огромные лучи света, играя бликами тусклого паркета.
Холл был полон. Повсюду стояли столы, нескончаемые ряды столов, заполненных бумагами и папками; за столами
