— Значит, к торжеству готовитесь? — зло спросил он сына.
— Немцы готовятся, — поправил его Семен, — на стане цеха свастики нарисовали, портрет Гитлера повесили.
— Не портрет надо было повесить, а его самого, сучку. По нем самом веревка плачет, — произнес старик и горестно задумался.
Сколько жертв, сколько людей брошено в лагеря, сколько расстреляно, а результат…
— Занятно получается, — произнес он, тяжело поднимаясь со скамьи и беря сундучок, — один сын эти самые танки бьет, другой ремонтировать собирается. Занятно… Неужели так-таки ничего сделать нельзя?
— Ничего, — хмуро ответил Семен, — этот проклятый инженер ключ к нам подобрал, прикрепил к станкам. Сломаешь станок — тут тебе и канут.
— Хлипкие вы какие-то стали, совсем хлипкие. Еще недавно были мастера на язык, на собраниях герои. Послушаешь, бывало, уши развесишь. А сейчас куда и прыть делась! — Иван Пафнутьевич в упор посмотрел на сына.
Семен опустил глаза. Он лгал отцу. Он знал, что цех завтра не будет пущен, потому что сегодня, после всех испытаний, в подшипники мотора главного привода на глазах у немцев залили масло в смеси с наждачной пылью и мелкими стальными опилками. Это наверняка выведет мотор из строя.
— Хлипкие, — повторил старик и вышел, не закрыв за собой дверь.
Семен озабоченно посмотрел ему вслед. Отец сильно одряхлел за последнее время, как-то сразу осунулся, сгорбился. Щеки впали, глаза глубоко ввалились и смотрели из-под седых бровей нелюдимо и зло. Даже усы опустились, обвисли и придавали лицу выражение растерянности и горечи.
До начала работы оставалось еще много времени, но Иван Пафнутьевич привык выходить из дому пораньше, чтобы идти не спеша, посидеть в жарко натопленной ожидалке, «брехаловке», как пренебрежительно называли ее транспортники, переброситься словцом с приятелями, послушать разные занятные истории. Теперь в ожидалке было совсем невесело. Люди обычно сидели и молчали, как на похоронах, а если начинали беседу, то становилось вовсе тоскливо. Но все же здесь по-прежнему собирались задолго до работы, чтобы хоть немного отогреться после нетопленых квартир, хоть немного побыть на людях.
«Неужели так-таки ничего сделать нельзя?» — думал Воробьев, неторопливо шагая на завод.
Миновав проходную, где полицаи проверили пропуск и выдали жетон на получение похлебки из картофельной шелухи, старик пошел не прямым путем, а направился мимо доменного цеха.
Здесь, на широком асфальтированном шоссе, вплотную с заводской железнодорожной колеей, по два в ряд стояли подготовленные к ремонту танки. Целая колонна танков.
Обычно Иван Пафнутьевич с удовольствием рассматривал развороченные башни, сорванные гусеницы, пробитую броню, но сегодня он смотрел на танки с болью. Завтра их начнут ремонтировать, и они снова поползут на фронт, на восток, и ремонтировать их будет Семен — его сын.
Неожиданно старик поскользнулся и с трудом удержался на ногах. Только сейчас он заметил темную лужу, на асфальте и, осмотревшись, увидел тонкую полоску мазута, тянувшуюся по шпалам вдоль пути. Он понял, что паровоз недавно протащил здесь цистерну, спускной люк которой был плохо закрыт и пропускал. Паровоз, очевидно, отказал — уголь последнее время был плохой, немецкий. Пока цистерна стояла, под ней образовалась лужа.
Иван Пафнутьевич вдруг хлопнул себя по лбу и несколько мгновений простоял как зачарованный. Потом он оглянулся, словно кто-то мог прочитать его мысли, и быстро зашагал прочь. В такт его шагам по дну сундучка погромыхивали картофелины.
Впервые он не зашел в ожидалку, а направился прямо к паровозу. Это был один из тех небольших старых паровозиков, которые на заводе называли «кукушками», Он, казалось, врос в землю. Кучи неубранных сгарков, огромные сосульки закрывали его колеса.
Паровоз уже давно стоял у мазутохранилища без всякого движения. Немцы использовали его как паровой котел для разогрева застывшего мазута перед сливом в бак.
Старик принял смену, раньше времени отпустив дежурного машиниста, подбросил угля в топку и пошуровал в ней так, что искры снопом полетели из трубы.
— Но-но, ты потише, дед! — закричал на него перепуганный сливщик. — Кругом мазут, недолго и до беды. Что ты, ехать куда собрался, что ли?
— Отъездился я уже, Сема, — сказал Воробьев, но бодрый тон, которым он произнес эти слова, не соответствовал их грустному смыслу.
До отказа забросав углем топку, Иван Пафнутьевич взял кирку и начал раскайловывать смерзшиеся сгарки.
Часа два спустя пришел фельдфебель с двумя солдатами, взглянул на вспотевшего старика и усмехнулся.
— Russische Schwein arbeitet rein8, — сказал он солдатам, и те громко расхохотались.
Что такое «швайн», Воробьев уже хорошо знал, но что значит «райн», узнать еще не удосужился. На всякий случай угодливо закивал головой.
— Да, да, рай, — подтвердил он, и солдаты, снова рассмеявшись, ушли.
— Рай, — пробормотал старик, очищая лопатой раскайлованные сгарки, — будет вам сегодня рай!
Утомившись и вспомнив о завтраке, он залез в будку и начал собирать по дну сундучка крошки хлеба.
«Надо было бы хоть соломы наложить, чтобы картошки не катались, — подумал с досадой. — Вот чудак, раньше не догадался! Ну, не беда, завтра положу».
— Завтра, — произнес он вслух и задумался.
Нацедив из контрольного краника кипятку, он выпил несколько глотков пахнущей известью и маслом воды и принялся за еду.
Поздно вечером «кукушка» снова стала похожа на паровоз.
Большие кучи сгарков и льда высились по обеим сторонам пути.
Проверив давление пара — стрелка манометра подошла к красной черте, — Иван Пафнутьевич направился в депо. В железном ящике, стоявшем в углу, он набрал большую охапку обтирочных материалов, пакли, концов, пропитанных маслом, принес их в будку и уложил в углу.
— Да ты что, гнездо вить собрался, что ли, как воробей? — удивленно спросил сливщик.
— Гнездо, Семен, гнездо. На том свете мягче будет, — ворчливо ответил старик.
Гудела топка, ровно бурлил мазут в цистерне, а Иван Пафнутьевич все подбрасывал и подбрасывал уголь. Потом обошел паровоз, залил смазку в буксы, зачем-то постучал пальцем по цилиндру.
Закончив свои дела, сливщик снова пришел к старику.
— Пойду подремлю в брехаловке, — сказал он. — Как только разогреешь цистерну — разбудишь. — Он ушел, вытирая паклей измазанные руки.
После двенадцати ночи Иван Пафнутьевич пощупал цистерну: она была горяча.
Старик заторопился, отключил паровоз, машинально протянул руку к свистку, но вовремя спохватился и выругался. Положил руку на регулятор и с бьющимся от волнения сердцем начал медленно открывать его.
Паровозик не двигался.
«Неужели не пойдет?» — с ужасом подумал старик и резко нажал регулятор.
Паровозик рванулся и покатился по рельсам.
В первый раз за всю свою долгую жизнь машинист отправился в путь, не подав сигнала.
Остановиться, перевести стрелку, подъехать к цистерне и набросить сцепление было делом нескольких минут.
«Кукушка» медленно потащила цистерну по заржавленным заводским путям.
Подъехав к асфальтовой дороге, Иван Пафнутьевич дал самый тихий ход, выскочил из будки и открыл люк. Горячий мазут ровной струей ударил в асфальт, заливая гусеницы ближайших танков, разливаясь, как вода.
Машинист залез на паровоз и повел его вдоль танковой колонны.
Когда показались последние танки и цистерна успела опорожниться, старик дал задний ход и повел паровоз обратно.
Сунув в топку приготовленный заранее факел, он поджег сложенную кучей обтирку и начал выбрасывать горящую паклю на дорогу.
Пламя обжигало ему руки, обгорела борода, слиплись ресницы, а он все ехал и бросал паклю, думая только о том, чтобы никто не помешал ему доехать до конца колонны.
Там, откуда двигался паровоз, уже полыхала широкая огненная река, освещая мертвые кауперы, трубы, домны.
У проходных ворот послышались крики, свистки, выстрелы. Начали сбегаться полицаи и гитлеровцы.
Вдруг у начала колонны что-то взорвалось и со свистом полетело вверх. Это рвались бензобаки. Все сбежавшиеся хлынули назад.
Иван Пафнутьевич отъехал от колонны и выглянул из будки. Танки горели. Тогда обожженными до костей руками он рванул регулятор до отказа, дав полный пар.
Паровозик, толкая пустую цистерну и быстро набирая скорость, понесся по рельсам.
Старик закрыл глаза и подставил холодному ветру обожженное лицо.
На минуту ему показалось, что он ведет свой паровоз в обычный рейс. Но только на минуту. Цистерна сбила тупик и врезалась в заводскую стену. Воробьев ударился головой о топку и потерял сознание.
На другой день после диверсии, рано утром, Крайнева вызвал к себе фон Вехтер. Уже подходя к двери, Сергей Петрович услышал бешеную ругань. Войдя в комнату, он увидел разъяренного фон Вехтера и бледного Смаковского. У стола сидел немец в форме гестапо с многочисленными знаками отличия. Его холодные, словно замороженные глаза на один миг остановились на Крайневе, и тот не успел разобрать их выражение.
