Александр Проханов - Пепел

В тот же день из-под Серпухова приехала племянница, грузная, с больными ногами женщина в черном платочке. Соседки принялись хлопотать над покойницей. Обмывали, гремели тазами. Извлекли из сундука припрятанное для этого случая облачение. Обрядили тетю Полю в стираную юбку, белую блузку, чистые чулки. Повязали голубенький платочек. Однорукий плотник Федор Иванович сшил наспех гроб из сырых досок, и тетю Полю положили на стол посреди избы. Соседка читала над ней большую, замусоленную церковную книгу, сбиваясь, путая слова. Иван Михалыч строго и недовольно слушал женщину, смотрел на жену, лежавшую в гробу с тонкой горящей свечкой.

Приехала Ольга и помогала женщинам готовить поминальную снедь — винегреты, блины. Бегала в магазин, покупала водку.

На кладбище пошли не все — однорукий Федор Иванович, лесник Полунин, несколько женщин и Суздальцев с Ольгой. Накрапывал дождь. Березы на горе стояли желтые, с пустыми вороньими гнездами.

У открытой могилы гроб поставили на землю. Суздальцев увидел на земляной куче несколько тяжелых ржавых костей и мелкие коричневые косточки. Это были останки Ивана Михалыча и двух малолетних детей тети Поли, с которыми, наконец, после долгой разлуки она повстречалась. Когда опустили гроб и стали забрасывать его землей, косточки мелко застучали о доски, словно дети просились войти к матери, и она их пускала. На земляной холмик Ольга положила букет желтой, начинавшей темнеть пижмы.

Поминки были нелюдные и негромкие. Молча пили водку, немногословно поминали хозяйку. Когда всех забрал хмель, разговорились. Но не о тете Поле, а о насущном. О ценах на картошку, о новом зоотехнике, о птицефабрике, которую собирались строить в соседстве с Красавиным. Племянница озиралась, спрашивала, нет ли покупателя на избушку.

Скоро все разошлись, и Ольга с племянницей мыли посуду. Суздальцев собирал в рюкзак нехитрый скарб, желая не опоздать к вечернему автобусу.

Он зашел за перегородку, где тихо белела печь, темнели за окном кусты шиповника и лежала на столе стопка листов. Рукопись его странных, разрозненных писаний. Строчки напоминали рассыпанные по бумаге семена. Это был роман о войне. Это была война, заключенная в строчки, из которых, как из легких семян, поднимутся взрывы, двинутся танки, запылают селенья, и тысячи людей, быть может, еще не рожденных, станут умирать в ужасных мучениях. И он, автор романа, был автором этой войны и этих мучений. И он был в силах убить войну. Сжечь ее семена.

Он собрал листы, взял спички и вышел в огород. По низкому вечернему небу неслись сырые тучи. Лежала на грядках черная ботва. Он зажег спичку и поднес к пламени первый лист. Лист загорелся; огонь съедал бумагу, оставляя кромку опадавшего пепла. Не давая огню погаснуть, Суздальцев поднес второй, третий лист. Рукопись горела, желтый огонь плоско стелился к земле, пепел копился. Когда вся рукопись была сожжена, от нее осталась кучка горячего, с красной сердцевиной пепла. И эта сердцевина угасала. Суздальцев стоял над сожженной рукописью на пустом огороде. Понимал, что закончен удивительный, неповторимый по своей красоте и свежести период его жизни, которому больше не повториться и о котором он станет вспоминать все остальные дни.

Вдруг подул ветер. Подхватил пепел, весь сразу. Смел с земли и понес к забору и дальше, в сырое темное поле, и дальше, к последнему просвету вечернего неба, еще не закрытого тучами. Его роман, его ночные фантазии, его неисполнимые мечтания и неоправданные надежды, превращенные в пепел, улетали, чтобы навсегда исчезнуть. Но там, куда они улетали, в далеких, еще не наступивших днях и невидимых пространствах пепел вновь собирался. Превращался в стальные лязгающие по дорогам колонны, пикирующие самолеты, горящие кишлаки и селенья. И он, летописец неведомой войны, сидел на броне, чувствуя на груди давление ветра.

Суздальцев отвернулся и вошел в дом. Ольга ждала его. Они вышли на дорогу и смотрели, как из темноты светят огни приближавшегося автобуса.