— Ну, что ж… — Председатель откусил большой кусок горячей сосиски и охладил ее пивом. — Я считаю, что нам следует удовлетворить просьбу прокурора и покончить с этим делом.
— Целиком и полностью согласен, — сказал кригсгерихтсрат Бургхольц, утирая пиво с подбородка.
Наступила минута относительной тишины, пока все трое были сосредоточены на сосисках. Младший из них, кригсгерихтсрат Ринг, сделал робкую попытку возвысить голос в защиту лейтенанта Ольсена.
— Признаюсь, у меня есть сомнения насчет обезглавливания, — негромко заговорил он. — Оно представляется слишком жестоким, и вряд ли эстетично умерщвлять человека таким образом. Кроме того, нужно принять во внимание тот факт, что он прежде никогда не выказывал признаков трусости. Учитывая его награды и все прочее, не могли бы мы проявить некоторую снисходительность и приговорить его к расстрелу?
Председатель поднял пивную кружку и, сощурясь, уставился в ее глубину.
— Пожалуй, нет, — сказал он. — Надо иметь в виду, что трусость, — не единственная вина этого человека. Он, кроме того, злоумышлял против фюрера и отпускал по его адресу сомнительные шутки.
Бургхольц откашлялся и принял равнодушный вид.
— А что… Э… что это все-таки за сомнительные шутки? — спросил он. Взял вилку и провел борозды в лужице горчицы. — Видимо, не такие уж скверные?
— Это дело вкуса, — ответил серьезным тоном председатель. Оглянулся на дверь, раскрыл папку, выбрал там один лист и с таинственным видом протянул его коллегам.
Ринг засмеялся первым. Улыбнулся, потом захихикал, потом запрокинул голову и громко захохотал. Бургхольц поначалу пытался реагировать более подобающе, свел брови и опустил вниз уголки губ, но когда Ринг подался вперед и указал на один из перлов, тоже так рассмеялся, что его живот бился о край стола. Даже председатель, прикрывшись рукой, озорно улыбнулся. Ринг в неистовстве заколотил себя по бедрам. Бургхольц опрокинул полную кружку пива. По щекам его покатились слезы.
— Неужели пролитие пива так уж смешно, господа? — укоряюще произнес председатель и забрал крамольный лист. Двое остальных придали лицам более подобающее членам суда выражение.
— Нет, нет, конечно, — пробормотал, сморкаясь, Бургхольц.
— Этот документ, — продолжал председатель, — представляет собой в высшей степени опасную пропаганду и вопиющее нарушение морали. На мой взгляд, наш прямой долг принять просьбу прокурора относительно смертной казни через обезглавливание. Этого человека нужно примерно наказать в назидание другим. Мы должны руководствоваться высшими интересами государства, а не эмоциями.
И, взяв ручку, написал внизу документа слово «обезглавливание», затем поставил размашистую судейскую подпись. Передал ручку и документ коллегам. Бургхольц, не раздумывая, подписал его. Ринг заколебался, он барабанил пальцами по столу, хмурился, вздыхал и наконец с большой неохотой вывел свою фамилию. Выписывал каждую букву, словно под пыткой. Председатель смотрел на него с растущей неприязнью. Этот Ринг с каждым днем все больше досаждал ему. Придется подумать, как устроить его перевод на более опасный театр военных действий. Может быть, на Восточный фронт.
Подписав документ, судьи расслабились в креслах, выпили еще пива и поели сосисок. Бургхольц открыл рот и негромко, протяжно рыгнул. При этом с легким удивлением поднял взгляд на коллег, словно пытаясь определить, кто из них нарушил приличия.
Председатель позвал судебного секретаря, продиктовал ему вердикт и приговор со всей подобающей торжественностью. После этого трое судей поднялись и с гордым видом вышли через дверь в судебный зал, секретарь следовал за ними на почтительном расстоянии. Все сидевшие в зале тут же поднялись. Только Пауль Билерт продолжал сидеть, привалясь к стене, и дымить сигаретой.
Председатель посмотрел на него и нахмурился. Наглость этого человека была совершенно невероятной. Но гестаповцы в эти дни были охвачены сознанием собственной значительности. Пришло время их торжества, и они, помешанные на своей власти, вовсю пользовались этим, предавшись неистовству террора. Их время скоро пройдет, подумал, усаживаясь, председатель. Русские и американцы сильнее, чем кто-либо предполагал, и уже недалек тот час, когда власть гестаповцев улетучится, когда они сами окажутся в положении своих нынешних жертв. В один прекрасный день, думал председатель, водя рукой взад-вперед по столу, словно растирал хлебную крошку, в один прекрасный день он будет иметь удовольствие приговорить Пауля Билерта к смерти через обезглавливание. Что он сам может тогда лишиться судейского места, ему не приходило в голову. Да и кто может винить в чем-то судью? Судья не издает законов, он только их исполняет.
Он снова взглянул на Билерта; теперь губы гестаповца были растянуты в саркастической усмешке. Беспокойно нахмурясь, председатель отвернулся. И очень быстро заговорил, слова полились бурным потоком:
— Именем фюрера Адольфа Гитлера и немецкого народа я оглашаю вердикт суда по делу подсудимого, лейтенанта Бернта Виктора Ольсена из Двадцать седьмого танкового полка. — Он сделал паузу и глубоко вдохнул. Тусклые глаза Билерта были по-прежнему устремлены на него, и на миг у председателя возникло под ложечкой ощущение тошноты, словно — нелепая мысль! — словно он оглашал приговор самому себе. — По рассмотрении дела суд нашел, что подсудимый виновен по всем пунктам обвинительного акта и, кроме того, в трусости и дезертирстве. Поэтому он лишается всех наград и приговаривается к смертной казни через обезглавливание. Все его имущество будет конфисковано государством, судебные издержки будут отнесены на счет подсудимого. Фамилия его отныне будет вычеркнута из всех списков. Тело будет погребено в безымянной могиле. Хайль Гитлер!
Председатель торжественно обратился к приговоренному, стоявшему навытяжку перед ним:
— Хочет ли подсудимый что нибудь сказать? — Он повторил этот вопрос трижды, но ответа не последовало, тогда он пожал плечами и пробормотал предусмотренный законом предварительный отказ в рассмотрении всех жалоб, какие могут возникнуть.
— Все. — Он кивнул фельдфебелю, стоявшему сбоку Ольсена. — Уведите осужденного.
Когда лейтенанта Ольсена вели по туннелю, им повстречался очередной шедший на суд заключенный. Двадцать три минуты спустя председатель огласил четвертый смертный приговор за день и покинул зал. Сменил судейскую мантию на жемчужно-серый мундир и отправился домой, где его ждал обед из томатного супа и вареной трески. Четыре смертных приговора. На улице моросил нескончаемый дождь, он вынес четыре смертных приговора и отправился домой есть томатный суп и треску. Обычный день в суде. Четыре смертных приговора. Моросящий дождь. Томатный суп и треска. Председатель застегнул мундир и быстро пошел к ждущей машине.
Обер-ефрейтор Штевер поджидал лейтенанта Ольсена в тюремном корпусе. Массивная дверь с лязгом закрылась за ними. Штевер, кряхтя, запер замки.
— Так, ну и что? — спросил он, когда выпрямился, и они пошли по коридору. — Еще одно дело для палача? Сегодня это уже третье, и один только что отправился в суд. Очевидно, будет четвертым. Ничего особенного. В прошлом месяце однажды за день было вынесено шестнадцать смертных приговоров… — Взглянул на Ольсена и усмехнулся. — Не принимай близко к сердцу, лейтенант. Такое случалось с людьми и получше тебя — да и всем нам придется умереть рано или поздно, так или иначе. Ты не первый и не последний примешь такую смерть. К тому же, если верить падре, отправишься в лучший мир, где тебя встретит Иисус.
— Ну и как же? — Ольсен обернулся к нему. — Верить падре или нет?
— Ты знаешь об этом больше моего. — Штевер с неловкостью пожал плечами. — Я особенно об этом не задумывался. Видимо, придется, когда настанет время. Но что касается Иисуса и всего прочего — что ж, думаю, это вполне возможно. — Он почесал в затылке и нахмурился. — Нельзя сказать, что не веришь в это, понимаешь ли; вдруг оно окажется правдой? А старый падре искренне верит. — Штевер придал лицу подобающее выражение и заговорил голосом священнослужителя: — «Мм… молитесь, и Господь услышит вас. Мм… Господь примет вас…» Вечно мычит перед каждой фразой. В тюрьме его прозвали «Мм… Мюллер». Неприятный, грязный тип, имей в виду, постоянно сморкается в сутану — но, думаю, он знает, что делает.
— Надеюсь, — спокойно сказал Ольсен, — потому что собираюсь молиться вместе с ним.
— Надо же! — Штевер приподнял бровь. — Я тебя не осуждаю. Рисковать не имеет смысла, верно?
— Дело не в риске. — Ольсен покачал головой и улыбнулся. — Я верю в бога.
— Надо же! — снова произнес Штевер. — Кто ты, если не секрет? Католик?
— Протестант.
— Что ж… — Они подошли к камере Ольсена, и Штевер распахнул дверь, — для меня, в общем-то, все едино. Как только я вхожу в церковь, мне кажется, что там все — просто мямлющие идиоты. Нисколько на меня не действует — понимаешь, что я имею в виду? Правда, это не значит, что когда придет мой черед, я не буду относиться к этому несколько по-другому.
