…Галина Андреевна росла в детском доме. Всю войну росла. А когда война окончилась, Иван Иванович, вернувшись с фронта, взял ее к себе. И она росла у его мамы, Надежды Дмитриевны. Потом мама умерла, Иван Иванович женился и жена Ивана Ивановича, Ольга Сергеевна, спровадила Галю снова в детский дом. Иван Иванович любил Ольгу Сергеевну и все ей прощал, хотя прощать не следовало: Ольга Сергеевна, родив Наташку, бросила дочь на мужа, а сама с Москонцертом — она была хористкой — уехала на гастроли. И потом так часто уезжала, что Наташка, когда научилась говорить, звала ее не мамой, а тетей. «Папа, папа, тетя приехала!» — кричала она, увидев Ольгу Сергеевну.
Растить Наташку помогала Галя. Как только Ольга Сергеевна уезжала, она брала «отпуск» в детском доме и переселялась к Ивану Ивановичу. Из-за жены Ивана Ивановича жалели, друзья советовали развестись. Но Иван Иванович не поддавался на уговоры. «Для кого любовь счастье, — говорил он, — а для кого заговоренная цепь. Захочешь уйти — не пустит». И топтался возле своей любви, как пес возле будки. Сторожил то, что ему давно не принадлежало.
Ольга Сергеевна сама ушла от него, забрав с собою дочь. Они разменяли квартиру, и Иван Иванович уехал из Москвы в Ведовск. Он работал в хлебной промышленности, и его перевели в Ведовск директором. Наташа, уже взрослая, хотела поехать с отцом, но Ольга Сергеевна не пустила. Пригрозила покончить с собой, если дочь уедет. Угрозе поверили.
Отец и дочь часто встречались. Но только в Москве. В Ведовске дочь не была и даже не знала адреса Ивана Ивановича. Отец боялся: узнает, приедет и не уедет. Так и случилось. Она приехала в Ведовск, нашла Ивана Ивановича и осталась с ним…
…Первые дни жили в страхе. Потом, набравшись храбрости, позвонили в Москву. Трубка рокочущим басом спросила, кого нужно.
— Ольгу Сергеевну, — сказала Наташа.
— Ольга Сергеевна на радио, — ответил бас, — а за Ольгу Сергеевну я…
Наташа извинилась за назойливость и поинтересовалась, кто за Ольгу Сергеевну.
— Ее муж! — игриво расшаркалась трубка.
Шли дни и месяцы. Галина Андреевна продолжала бывать в семье Ивана Ивановича, и однажды глава семьи сделал ей предложение, попросил стать его женой. Но Галина Андреевна отказала. Ей казалось, что Иван Иванович все еще любит Ольгу Сергеевну и будет страдать и мучиться оттого, что не сможет любить новую жену так, как любил старую. Что касается самой Галины Андреевны, то она давным-давно любила Ивана Ивановича и поэтому не выходила замуж.
Вдруг Иван Иванович заболел. С ним случился инсульт, и его положили в больницу. Наташа позвонила Ольге Сергеевне, но та лишь посочувствовала, сказав, что приехать не может.
Галина Андреевна каждую неделю навещала Ивана Ивановича и, однажды, чтобы приободрить больного, поднять его дух, сказала, что если тот обещает ей как можно скорей поправиться, то и она не останется в долгу. Подумает, подумает и станет его женой.
Иван Иванович быстро пошел на поправку, и вот он уже дома. Еще день-другой и к работе приступит. Она, Галина Андреевна, тоже сдержала свое слово, чему я был свидетелем: согласилась стать женой Ивана Ивановича. Рада ли она? Как никогда в жизни. Но радость радостью, а вместе с Иваном Ивановичем в ее жизнь вошли и заботы Ивана Ивановича. Главная забота — план. Лето едоков прибавило. Москвичи, отдыхающие, на прокорм стали… А он, Иван Иванович, не Христос, между прочим, чтобы одним своим хлебом всех пришельцев прокормить. Пока работал — отбивался. План по заводу брал, как костюм по росту. А заболел — план, как температура, подскочил! Не знаю кто, а нашелся на заводе Христос. Обещал одним своим хлебом всех накормить. Расчет у новоявленного Христа простой: кашу заварить. Заварить и посмотреть, как директор эту кашу расхлебывать будет. Не расхлебает — снимут. А Христа на его место поставят…
Галина Андреевна закончила, задумавшись, но я уже догадался, кого она скрыла под псевдонимом «Христос».
— Вы говорите о Стрючковой… — сказал я.
Галина Андреевна пристально посмотрела на меня:
— Какой ты!.. Откуда знаешь?
Я рассказал, не упустив ничего: ни того, как Стрючкова наставляла меня против директора-«планоненавистника», ни того, как всучивала адрес, ни того, наконец, как я порвал этот адрес прямо у нее на глазах.
— Она одна против всех, — сказал я, — а за директора весь завод. Ничего у нее, у этой Стрючковой, не выйдет!..
— Уже вышло, — протяжно вздохнула Галина Андреевна. — Читай! Почта завтрашнего дня.
— Завтрашнего? — удивился я.
— Да, — сказала Галина Андреевна. — «Светлый путь». Прямо из типографии. Редактор принес. Помнишь звонок? А я: «Кто-то дверью ошибся». Это я, чтобы Ивана Ивановича обмануть. Не дать прочитать. Прочитал бы — расстроился. Ему сейчас нельзя…
Я развернул районную газету, которую она мне дала, и прочитал:
«Пятилетка, год второй. Повышенные обязательства ведовских хлебников…»
— Он хотел послезавтра выйти, — сказала Галина Андреевна. — Теперь завтра утром ждите. Прочитает — не выдержит, прибежит!
Я сидел ошеломленный. Об этих обязательствах никто на заводе не знал и никто их не подписывал. Ну, Стрючкова!..
— Мне пора! — сказала Галина Андреевна. — Ты ни о чем не хочешь у меня спросить?
«Хочу, конечно, хочу!» — заорал во мне внутренний голос, но я не дал ему вырваться. Катя была таким моим личным миром, в который мне никого не хотелось впускать, даже Галину Андреевну. А ну как, войдя, по неловкости разобьет что-нибудь!..
…Я мялся, не зная, что ответить, и Галина Андреевна, то ли догадавшись о моем состоянии, то ли торопя расставание, сама за меня ответила:
— Хочешь… Я знаю… Она была у меня… Я обещала помочь… Ей и тебе…
«Кап… Кап… Кап…» Не слова, валериановый настой, и сердце забилось ровней и чище. Мы распрощались и разошлись.
Он и виду не подал, что мы уже знакомы. Но не рисовался. Нас было пятеро без него, и, наверное, для директора было лучше не выделять меня из всех. Единственное, что позволил, назвал на «ты» и обыграл фамилию.
— Братишка? Очень рад. Помогай, братишка!
Ульяна-несмеяна угодливо хихикнула. Больше по привычке, чем из желания снискать расположение начальства. Знала, «расположения» не будет. Не затем вызвали.
У него на столе лежал «Светлый путь».
Он не смотрел на нас. Он смотрел в себя и, как комментатор, говорил о том, что там видит.
Он видел снежное поле под Ведовском. И себя на этом поле, и еще много-много других, таких же, как он, слившихся с полем белизной маскировочных халатов. Но он был командиром, а они — его бойцами. И он вел их на Ведовск. «Атаковать, как только сыграет «катюша». Приказ, как гвоздь сидел у него в мозгу: «Как только сыграет «катюша»…» Но что-то там, на батарее, задерживало «игру». Потом он узнал, корректировщики меняли квадрат прицела. Он держал бойцов на одних нервах. Наши наступали по всему Подмосковью, и они рвались в бой как львы.
— Вперед!.. За Родину!..
Он ушам не поверил, услышав этот призыв. Провокация? Нервы сдали? Поздно гадать! Бойцы подхватились, и снежная лава атаки покатилась на Ведовск. Он, прыгая, как медведь, сам похожий на медведя в белом своем полушубке, обогнал бойцов и возглавил атаку. И тут грянули «катюши». Он на бегу, задрав на миг голову, видел, как в строгом порядке, вытянув огненные клювы, просверлили небо снаряды, и тут же, впереди них, дружно, с ужасным грохотом спикировали на землю.
Этот «катюшин» залп спас многим из них жизнь. И тому, в их числе, кто прежде времени поднял бойцов в атаку. Его заместитель, между прочим. Он потом так и сказал: «Нервы не выдержали». Какие там нервы! Желание из заместителя командира в командиры выйти… Честолюбие!..
— Вот и нас честолюбие подняло в атаку, — закончил, рассказав об этом, Иван Иванович, — ну что ж, будем атаковать!
* * *
У солдат на марше всегда есть НЗ — неприкосновенный запас пищи. Неприкосновенный он потому и неприкосновенный, что его без крайней нужды касаться нельзя. Есть такой НЗ в переносном смысле и у нас, на хлебном. Наш последний резерв, наша неприкосновенная, на всякий пожарный случай, мощность.
Печи, как солнца, у нас никогда не гаснут. Но земной огонь — не небесный. Он не вечен. Горит, горит ясно, да вдруг и погаснет. А от холодной печи какая польза?.. Или цепь, на которой люльки в жар едут, порвется. Да еще в самом пекле! Тогда сам гаси печь. И жди, когда она остынет, чтобы залезть в нее и цепь сварить. А хлеб? Он ждать не может.
Лениво, как сонные змеи, ползли цепи, на которых едва заметно покачивались люльки. Еще ленивей текла река ржаного теста, однако, при всей лености своей, никогда не опаздывала к финишу, прибывала тютелька в тютельку, точно по расписанию, и опрокидывала в люльку порцию теста на вырост.
