Затем в листовках шли угрозы партизанам — ежели, мол, вы будете делать не так, как надлежит, то… И так далее. Кстати, назывался какой-то партизанский отряд, что пришёл в Забеседье из-за линии фронта, но о котором крутогорским партизанам тоже ничего не было известно, кроме, может быть, того, что он имел некое отношение к мошевской трагедии. О той трагедии в листовках тоже упоминалось, однако только в порядке предупреждения, мол, ежели не послушаетесь нашего призыва, вас ожидает та же участь, что и Манько, Якубовича, Тищенко, Ефременко, Рыгайлу…
И уже совсем страшно было читать сообщение Борисевича, Рославцева и их подручных, что в ответ на действия партизан они возьмут в городе в качестве заложников семьи Нарчука, Черногузова, Дорошенко, Афонченко и других. «Словом, начинается борьба — око за око, зуб за зуб. Если у кого-нибудь из нас или членов наших семей по вашей вине упадёт хоть один волос с головы, последует кара вашим семьям». При этом изуверски перечислялись в листовках жена Нарчука — Ганна Николаевна и его трехлетний сын Вадим, жена и дети Павла Черногузова, даже его сестра Надежда и брат Владимир… Чтобы как-то запугать и комиссара Баранова, к общему списку добавлялся его брат Архип, тот самый, который не пустил Степана Павловича даже на порог. «Тогда уж не только мы, но и немцы припомнят ему, твоему брату, — обращались в листовке к комиссару отряда, семья которого находилась в эвакуации, — как он помогал бунтовщикам в 1905 году разрушать панские усадьбы по всему повету».
Под конец в листовках делался вывод — «вам нет смысла воевать с немцами, а тем более с нами. Каждый ваш шаг, каждое движение не только у нас под прицелом, но и не останутся без должного ответа. У вас только два выхода — либо разойтись по домам, как это уже сделали некоторые участники вашего отряда и даже устроились на работу к немцам, либо уйти прочь из района, чтобы духу вашего не было отсюда на тысячу километров, как это сделали некоторые ваши товарищи, в том числе прокурор Шашкин. Да и не только он. Походив понапрасну по забеседским деревням, исчезли уже из района московские чекисты, направленные сюда из самой Москвы, поняв, что с нами воевать нельзя, что мы начеку. Спасение у вас, как видите, есть — это капитуляция. Или, как выражаются немцы, — хенде хох! Иной милости не ждите. Ну, а если вам не терпится, если чешутся руки и хочется пострелять, так выходите в открытое поле. Там и померяемся силами».
Ещё когда Павел Черногузов, будучи в далёкой разведке, принёс из Крутогорья известие, что из эвакуации вернулись в город партизанские семьи, Митрофан Нарчук понял, что это обстоятельство может иметь для дальнейшей деятельности отряда такие неожиданные осложнения, которых ни предусмотреть пока что невозможно, ни предупредить. Но в первые дни тлела надежда, что никому не придёт в голову мысль использовать в борьбе подобное обстоятельство. Судя же по этим листовкам, на самом деле все получалось именно так.
В августе, когда его назначали командиром отряда, Нарчук уже многое мог предусмотреть. Шапкозакидательством он не страдал, а тем более не рассчитывал на лёгкий реванш у врага, который от самой границы Белоруссии двигался дальше в глубь страны. У Митрофана Онуфриевича хватало и соображения, и трезвой рассудительности. Он даже и тогда не очень растерялся, когда во время рейда по тылам наступающих немецких дивизий выяснилось, что отряд не подготовлен для самостоятельной борьбы с таким противником, как вермахт. Дело можно было со временем поправить, обеспечивая постепенно отряд всем необходимым за счёт местных ресурсов, местных возможностей. Выдержал он испытание и тогда, когда понял вдруг, отлёживаясь в шалаше, что отряд его распадается… Но представить, что так трудно будет партизанить в родных местах, где тебя всякий знает, начиная от начальника полиции, Митрофан Онуфриевич все-таки не мог.
Во всяком случае, пока партизаны видели вокруг себя одни жертвы. Жертвы и жертвы. Иной раз даже казалось, что их не в состоянии перекрыть те дела, те успехи, которые были уже на счёту отряда.
После того как свояк Абабурки принёс в лес первую листовку, Нарчук на некоторое время словно оцепенел. Провокации и угрозы, с какими выступили теперешние крутогорские заправилы, настолько потрясли его и перевернули душу, что он до самого вечера не мог показать листовку партизанам, даже Баранову. Постепенно Нарчук оправился. Тем более что случай с листовкой оказался не единичным — назавтра лесник принёс ещё бумажку, потом ещё одну, кажется, из Кушелевки, что стояла в стороне от Цыкунов. Таким образом, появление листовок в соседних деревнях уже не могло остаться тайной. И Нарчук показал их своим партизанам.
Реагировали они на шантаж и угрозы одинаково бурно. Но считаться да выставлять своё горе перед другими, в этом деле никому не приходилось. Всем угрожала одинаковая опасность. Даже Степан Баранов, семья которого находилась отсюда на безопасном расстоянии, и тот ходил туча тучей. Переживал он не только за брата. Переживал комиссар за своих товарищей, тем более что пока он один мог трезво и в полном объёме оценить коварную игру «мужей доверия», за которыми конечно же стояли немцы, пусть они в данном случае и делали вид, что, мол, это ваши, здешние дела.
Жаль было комиссару и брата своего, Архипа, который из-за него, Степана Баранова, мог попасть в расставленную сеть, хотя ему собирались припомнить совсем иное — бывшее «увлечение революцией». Архип не очень любил вспоминать ту пору своей жизни, однако именно он в 1905 году, приехав с шахты, подбивал мужиков «пустить красного петуха» под стрехи помещичьих усадеб.
Странно, но именно эта история, эти фашистские листовки, в которых полно было угроз и вымогательств, заставили вдруг Степана Павловича иначе посмотреть и на ту враждебность, какую проявил при последней их встрече Архип. Теперь его грубость хоть отчасти, но можно было понять.
Каждый партизан нынче сознавал, что положение для их дел тут, в Забеседье, складывалось, мало сказать, незавидное. Нужно было уберечь от опасности в первую очередь родных и тем самым развязать себе руки. Баранов брал эту заботу на себя — планировали внезапную операцию по вывозу из города семей партизан, чтобы потом постепенно переправить их в надёжные места, подальше от Крутогорья и от Цыкунов.
Понятно, что партизаны были благодарны комиссару за такое решение. Расследование мошевской трагедии к тому времени было закончено. Оставалось осуществить последний замысел.
Между тем подробности гибели подпольного райкома только теперь стали известны почти целиком. Степану Павловичу с помощью многочисленных доброхотов удалось проследить действия местных подпольщиков, начиная с того времени, как не виделись последний раз в августе. в Мошевой. Подпольщики оставили Мошевую вместе с отрядом Нарчука, то есть одиннадцатого августа. Как известно, военные повезли тогда партизан в Горбовичский лес, где стоял штаб 13-й армии, а другая группа, составляющая подпольный райком, подалась за Беседь своим путём — через Артюхи на Белую Глину. В Мошевой из подпольщиков остались только Рыгайла с Ефременко.
Несколько дней после этого подпольный райком ютился в Комаровщине, потом подпольщики перебрались на постоянное место — в сенной сарай, что стоял на краю леса между Морозовкой и Силичами. Сарай тот всегда служил местному колхозу зимним пчельником, перед холодами сюда обыкновенно свозили ульи со всех летних медоносных мест. Отсюда подпольщики и на задания ходили. У Степана Баранова верные были сведения, что с первого дня оккупации райком старался не только досконально разобраться в политической обстановке в связи с приходом немцев, но и самым серьёзным образом повлиять на эту обстановку. С зимнего пчельника Манько ходил по окружным деревням на встречи с нужными людьми, в том числе и в Гончу, к Захару Довгалю, — недаром тот считал, что подпольный райком находится где-то на левом берегу Беседи. Отсюда Манько приходил и на встречу с Денисом Зазыбой.
В результате этой деятельности в райкоме скоро были собраны ценные сведения: и о размещении немецких военных частей на территории района, и о возникновении полицейских участков, или, как их порой называли, — станов; были осведомлены подпольщики и о положении дел в промышленности и сельском хозяйстве; они уже знали, например, когда оккупационные власти собираются восстановить предприятие и ввести в строй то или иное, где организуются ссыпные пункты зёрна; подпольщикам стало известно, что большое значение оккупационные власти придают лесопильным заводам, потому что вермахту с приходом осени нужны были не только пиломатериалы, но и дрова; к тому же пилёный и круглый лес, как хозяйственники Называли в своих документах обыкновенные бревна, ждали в самой Германии.
Особое значение подпольщики придавали Крутогорью.
Между тем долгое нахождение на одном месте само по себе угрожало обернуться для райкома опасностью. И члены подпольного комитета понимали, что когда-то все равно придётся уходить туда, где сплошные леса. Заранее надлежало подумать о нескольких постоянных базах, хотя по всему ходу событий подпольщикам лучше всего было бы находиться при каком-то боевом подразделении. Таким подразделением мог бы стать местный партизанский отряд. Но Нарчук почему-то долго не возвращался в район. Подпольщики уже готовы были поверить, что Нарчук со своими ребятами задерживается так долго не без причины что можно и не дождаться их вовсе. И когда в октябре, в первую его неделю, по району пошли слухи, что за Беседью то в одной, то в другой деревне видели партизан, Касьян Манько направил в Мошевую, к Пантелеймону Рыгайле, связного с заданием, чтобы и сам Пантелеймон, и председатель колхоза Ефременко попытались отыскать партизан и войти с ними в контакт. А в том, что партизаны за Беседью объявились не здешние, сомневаться не приходилось, потому что своим, крутогорским, не составило бы труда найти путь к подпольному райкому.
