— Я хочу только на физико-математический...
— Опять за рыбу деньги, — досадливо тряхнул головой Иван Петрович. — Да что ты втюрился в эти физику да математику? Ты, Федя, человек какой закваски? Да крестьянской же. Понял? Крестьянской, хлеборобской! Плюнь ты на эти физики. Я тебя, Федя, в люди выведу. За нынешнее лето к ордену представлю, а потом в Герои выведу. Понял, куда у меня замах наметился? А ты, чудак, задачки... Беги, поспи еще. Сегодня с Романюком в ночной класс покажете. Приеду полюбоваться.
Парень легко перепрыгнул через плетень к себе домой.
— Орел! Настоящий орел, — кивал Иван Петрович на соседский двор.
— Хороший парень, — согласился Михаил Петрович. — Только ты, Ваня, как мне кажется, решил сделать из орла курицу.
Иван Петрович сурово сдвинул широкие брови.
— Что ж я — враг ему?
— Худой друг опаснее врага.
— Учу плохому?
— Курить, например, учишь. Что хорошего?
Брат расхохотался. Он бил себя руками по бедрам и, хохоча, говорил:
— Ну, рассмешил, вот рассмешил... Видать, все ученые такие чудаки... Ну, какой же мужчина, если не курит?.. Это только ты у нас, как девица красная, не куришь, пьешь красненькое... Наверно, слышь-ка, ни одной девки не пощупал в Буране...
Не обращая внимания на эти слова, Михаил Петрович резко бросил:
— Портишь ты Федора Копылова! Он к тебе со всей душой, а ты плюешь ему в душу. У Федора, быть может, есть божья искра, талант, а ты не смотришь на это, тебе нужны только рабочие руки, на другое тебе наплевать. Был бы у парня отец...
— Хе, отец, — с ухмылкой прервал брат. — У него отцов, считай, полдеревни.
— Похабник ты! — зло выкрикнул Михаил Петрович, еле удерживая себя от того, чтобы не ударить брата.
Через реку Буранку был переброшен жиденький пешеходный мостик из досок на тонких сваях. На мостике, свесив голые ноги, рядком сидели с удочками ребятишки — все, как один, загорелые, друг на друга похожие. Если ребятишкам надоедало таскать рыбью мелочь, они, как по команде, кидались в воду, бултыхались там, крича и взвизгивая. Поодаль купались девочки. Вся эта ребятня находилась в том возрасте, когда девчонки для мальчишек — ну, просто нестерпимая обуза.
Михаил Петрович перешел по мостику на тот берег и зашагал по тропинке, что густо заросла мелколистым подорожником, петляла меж тополями да вязами, опасливо огибала дремучие заросли шиповника вперемежку с терном. Шиповник уже поспевал, и его кусты были густо усеяны красными кувшинчиками плодов. Матовой сединой отливали ягоды терна. В этом прибрежном лесу было тихо, прохладно, пахло грибами и прелой прошлогодней листвой. Деревья стояли зеленые, могучие в своем летнем наряде. Но кое-где сквозь зелень уже просвечивал багрянец — предвестник той поры, когда все здесь переменится...
Тропинка вывела Михаила Петровича на широкую поляну, где солидно и прочно стояли приземистые стога сена с корягами на вершинах. Меж стогами, на пригорке, росла нарядная, красивая береза. Со всех сторон ее плотным кольцом окружил кустарник, и доктору показалось, что кустарник как бы охраняет красавицу, чтобы не продрался с ней кто-то посторонний, чтобы косари в сенокос не поранили случайно ее белое тело.
Пораженный этой догадкой, Михаил Петрович остановился и задумался... Ему вспомнился почему-то Федор Копылов — вихрастый, по-девичьи застенчивый парень, увлеченный математикой... А что делает с ним председатель? Возбуждает в юноше честолюбивые стремленья, толкает во что бы то ни стало вырваться вперед, чтобы о нем говорили, шумели; орденами прельщает, колхозной стипендией... И может загубить парня... Такие, как Ваня, все могут, на все способны. Красота и талант их не интересуют, для таких светлая человеческая мечта — пустое место...
Ваня, Ваня, почему, когда ты стал таким? Был же отзывчивым и добрым парнем. Помнишь, тебя всегда мама посылала в магазин за хлебом, и ты однажды плакал, просил у мамы прощения, потому что по дороге домой не вытерпел и съел довесок... Мама не заметила бы, а ты, Ваня, сам признался, и она похвалила тебя — молодец, всегда признавайся, если сделал плохо. А ведь ты сейчас, кажется, многое делаешь плохо. Почему же не вспомнишь материнские слова?..
Вскоре лес кончился, и перед ним опять открылась бескрайняя хлебная степь. В другое время Михаил Петрович полюбовался бы уже знакомой картиной, но сейчас мысли его были заняты другим. Как случилось, что после стольких лет разлуки они, братья Вороновы, не могут разговаривать друг с другом по-братски, мирно? Доктор уже чувствовал, как сердце подтачивает неприязнь к брату. Да и Ваня тоже поглядывает на него косо. Конечно, будь они чужими, он, скорей всего, не обратил бы внимания на председательские штучки. Но эти «штучки» делал Ваня, а к Ване, единственному самому близкому человеку, Михаил Петрович относился с обостренной придирчивостью и то, что мог бы, скрепя сердце, простить другому, не мог простить брату. Он, разумеется, не забыл, как Ваня помогал ему, студенту, посылками, деньгами. Без такого подкрепления к стипендии нелегко было бы будущему доктору... Еще тогда он дал себе слово, что как только выучится, встанет на ноги, сразу отплатит брату. И Михаил Петрович действительно из первой же врачебной зарплаты перевел немного денег в Буран... Ваня очень рассердился, прислал письмо, полное упреков, — не обижай, мол, не нужны мне твои деньги, в достатке живу...
Да, он теперь убедился — брат живет богато, ни в чем не нуждается, доволен собой, чувствует себя здесь хозяином и уверен, что все идет как надо... Михаилу Петровичу опять припомнился тот день, когда они с Синецким ездили в райцентр по вызову Рогова и когда он играл с шоферами в домино. Тогда шоферы говорили о бурановском председателе с какой-то злой насмешкой, удивляясь, что Ивана Петровича начальство тоже вызвало для «накачки»...
Назад Михаил Петрович возвращался той же тропинкой, поросшей мелколистым подорожником. По вершинам деревьев уже разгуливал шустрый предвечерний ветерок, и густая листва отзывалась оживленным лепетом. Отовсюду слышался разноголосый птичий гомон, стук дятла. На полянах, освещенных солнцем, звенели кузнечики. На усохшем осокоре сварливо каркала ворона, точно дразня ее, время от времени стрекотала сорока, сидевшая там же, только повыше. Перед вечером еще острее запахло грибами, сеном, прелой листвой и еще чем-то незнакомым.
Этот небольшой прибрежный лесок с его гомоном, шорохами, запахами успокоил Михаила Петровича, и он уже начинал думать по-иному о том, что час назад представлялось ему чуть ли не окончательной ссорой с братом.
Зачем ссориться? Ты просто взвинчен, просто не успел еще отдохнуть как следует, потому-то и реагируешь так остро на всякие житейские мелочи, по одному незначительному фактику судишь о целом, делаешь из мухи слона... Фиалковская правильно подметила: торопишься ты с оценкой, с обвинениями...
Вспомнив о ней, Михаил Петрович опять пожурил себя за то, что, придя к ней в гости, прилип с упреками — почему уезжаете из Бурана, почему не останетесь тут на всю жизнь... Она хорошо отбрила тебя, молодчина!
«Все-таки нужно сходить к Лидии Николаевне и извиниться за свое глупое поведение», — решил Михаил Петрович. Он перешел через дощатый мостик, на котором еще сидели самые заядлые удильщики, и на отлогом песчаном берегу увидел Фиалковскую и Риту Бажанову. Смеясь и переговариваясь, они мыли стоявшего у самой воды «москвича».
— Михаил Петрович, идите на помощь! — позвала Фиалковская. Она была в темно-синих шароварах, с подвернутыми до колен штанинами, в голубенькой тенниске — ни дать, ни взять бедовая девчонка. Рядом с ней толстушка Рита казалась и взрослей, и солидней.
— Как вам нравится наш умытый старичок? — весело спросила она.
— Помолодел порядочно, — ответил он, внимательно приглядываясь к ней. Нет, Лидия Николаевна, кажется, не сердится на него за тот разговор...
— Баня окончена. Садитесь, Михаил Петрович, подвезем.
К его удивлению, машину повела Рита. Он уже успел заметить, что девушка старается во всем подражать докторше, у нее так же подкрашены брови и ресницы, так же уложены волосы на голове, и одета она в шаровары и тенниску, и если бы можно было, Рита, наверно, подголубила бы свои чуть раскосые серые глаза.
На больничном дворе Фиалковская попросила Риту подлить воды в радиатор, а сама вместе с доктором пошла к своему дому. Не сговариваясь, они вошли в квартиру.
— Вот вам свежие газеты, повышайте свой уровень, а я переоденусь и приготовлю ужин, — распорядилась хозяйка.
Он еще не успел прочесть очерк в газете, как вернулась Лидия Николаевна.
— Классическое блюдо холостяков-лентяев готово. Извольте кушать яичницу! — театрально воскликнула она, ставя на стол сковородку с глазуньей, потом достала бутылку. — Узнаете? Наша, недопитая...
