Первым на допрос увели Константина. В напряженном волнении ожидали его возвращения. Пришел он весь в крови, молча подошел к баку с водой, смочил разбитые губы, лицо, голову.
— Этим нас не возьмешь, не такое видели, — проговорил он, присаживаясь в углу среди своих, и тихо, вполголоса добавил: — Полиция знает все. Пытают, где спрятано оружие. Показывали план немецких объектов в городе Таганроге, говорят, у Назаренко при обыске обнаружили. Я сказал, что никакого Назаренко не знаю. Ну, после этого мне и дали. Думал, до камеры не дойду. Какая-то сволочь выдала нас с головой.
— Кто? — спросил Тарарин. — Как ты думаешь, Костя?
— Следователь и Стоянов на Василия ссылаются, — тихо проговорил Константин. — Говорят, что он во всем признался.
Наступило гнетущее молчание. Несколько минут никто не произносил ни слова. Мысль о том, что Василий мог оказаться предателем, не укладывалась в сознании.
За дверью послышался звон ключей.
— Это за мной, — простонал Вайс.
Но на допрос вызвали Тарарина.
Через некоторое время дверь растворилась вновь, и в камеру втолкнули Максима Плотникова, за ним вошли Сахниашвили, Василий Афонов, Подолякин, Федор Перцев и еще несколько подпольщиков. И среди них Николай Кондаков. Оглядевшись, они увидели товарищей и направились к ним в угол. Теперь в этой огромной камере было около ста человек.
— И вас взяли? — удивился Василий, присаживаясь возле Константина.
— Как видишь, — вздохнул Константин, отворачиваясь. Ему трудно было смотреть в лицо брату. Что, если следователь и Стоянов сказали правду?
— Что с Сергеем?
— Ранен в бедро.
Арестованным принесли ужин. Каждому по кружке кофейной бурды, даже запахом не напоминавшей кофе, и по ломтику серого хлеба, перемешанного с отрубями.
— А это вам! — Полицейский, отыскав Василия, протянул ему миску, до краев наполненную гречневой кашей, поверх которой лежал большой кусок вареного мяса, и как бы невзначай громко заметил: — Господин Стоянов распорядился, за ваши правдивые показания...
Взоры подпольщиков устремились на Василия. А он метнул на полицейского уничтожающий взгляд, потом улыбнулся и взял миску.
— Ну и сука же твой господин, а добру пропадать незачем. На, Сергей, подкрепись, — он подал миску Вайсу, который все это время лежал с закрытыми глазами и только теперь приоткрыл веки.
— Дешево тебе платят за предательство, — вдруг прозвучал в тишине какой-то напряженный звенящий голос Константина.
Василий поставил миску на цементный пол, повернулся к. брату, потом оглядел примолкнувших товарищей.
Лицо его, изуродованное кровоподтеками и ссадинами, побледнело, напряглось. Но голое прозвучал спокойно и, как всегда, с едва уловимой добродушной усмешкой.
— Та-а-ак, — протянул он. — Самим себе перестаем верить. Миска каши, и с пол-оборота все завелись.
— Они при каждом вопросе на тебя ссылались, — все тем же звенящим голосом продолжал Константин.
Василий с ласковой насмешкой посмотрел на него.
— А тебя, Костя, за что они так раскрасили? — спросил он.
— Допытывались, где оружие спрятано.
— То-то и оно, что допытывались. И еще пытать будут. А если бы я выдал, зачем им зря время тянуть? Поехали бы и забрали все... А каша с мясом на дураков рассчитана. Будьте спокойны, тех, кто нас выдает, Стоянов кормит кашей у себя в кабинете...
Лица подпольщиков просветлели. А Василий продолжал:
— Теперь мне ясно, зачем они поместили всех в одну камеру. Они хотят нас расколоть, хотят внести недоверие в наши ряды... А мы должны держаться твердо. Надо договориться, кому как вести себя на допросах.
Сгрудившись вокруг Василия, подпольщики слушали его указания.
Вскоре двое полицейских пришли с носилками и утащили на допрос Сергея Вайса. Молча смотрели товарищи вслед общему любимцу. Всегда энергичный и подвижный, Вайс казался теперь совсем беспомощным.
Прошло более часа, пока его принесли обратно.
— Звери! Они мне соль в рану насыпали, — скрипя зубами, сказал он. — Теперь я знаю, кто нас выдает. Я сам своими глазами видел.
Доктор Сармакешьян, сидевший несколько в стороне от остальных, поднялся с пола и подошел к Вайсу.
— Принесите, пожалуйста, воды. Я промою ему рану, — попросил он, снимая одежду с раненого.
Никто не пошевелился. Все с нетерпением смотрели на Вайса в надежде услышать имя предателя. Но Сергей замолчал, стиснул челюсти.
— Кто?
— Кого ты видел?
— Не тяни, Сергей.
Пересиливая боль, Вайс поморщился и сказал:
— Раневская. Она жива. Сидит в коридоре с перевязанной головой. Как я мог промахнуться! Ведь пуля попала в голову.
— Принесите же кто-нибудь воды, — сердито повторил Сармакешьян, склоняясь над Вайсом и почесывая черную седеющую бородку.
Максим Плотников растолкал товарищей, взял кружку, пошел к баку с водой.
— Сергей, ты не ошибся? — спросил Константин.
— Нет. Это она. Я ее узнал сразу.
Василий, Константин, Вайс и другие стали припоминать, кого из подпольщиков мог знать Мусиков и, следовательно, Раневская. Они перечисляли фамилии товарищей — арестованных и тех, кто был еще на свободе. Все это слушал и запоминал Николай Кондаков, которого Федор Перцев завербовал в свою группу.
Когда Кондаков сообщил в СД-6, что напал на след подпольной организации, начальник службы безопасности пообещал крупное вознаграждение, если Кондакову удастся стать членом этого подполья. И провокатор согласился.
Познакомившись с членами группы Перцева, он 10 мая выдал их штурмбаннфюреру Биберштейну. Для виду его арестовали вместе с ними. И теперь по указанию Брандта он подслушивал разговоры подпольщиков и обо всем исправно доносил Стоянову и Петрову. Тем же занималась Софья Раневская в женской камере.
С каждым днем капитан Брандт получал все более обширные данные о деятельности и численном составе таганрогского городского подполья. И хотя большинство подпольщиков, испытывая нечеловеческие муки во время пыток, не выдавало своих товарищей, тюремные камеры полиции пополнялись все новыми и новыми узниками.
* * *
Василия Афонова после очередного допроса принесли из камеры пыток на руках. Полицейские бросили его прямо у двери. Доктор Сармакешьян, который всегда оказывал первую помощь товарищам, был сам так избит следователем, что не смог подняться и подойти к Василию.
Холодный цементный пол, влажная тряпка, которую друзья положили на лоб, привели Василия в чувство. С трудом приподнял он заплывшие веки. Попробовал лечь поудобнее и не смог. Тело мучительно ныло от побоев, голова, казалось, раскалывалась на части.
Василий закрыл глаза. «Сколько может выдержать человек? — думал он. — И зачем все эти мучения? Ведь немцам известно все, вплоть до мельчайших подробностей». Он вспомнил последний допрос, когда следователь вызывал свидетеля Манина. Василий даже во время пыток утверждал, что не знает никакого военнопленного летчика. А Манин неторопливо и спокойно рассказывал, как с помощью подпольщиков бежал из госпиталя, как скрывался у доктора Сармакешьяна, у Пазона. Называл фамилии тех, кто, рискуя жизнью, помог ему освободиться из плена. Объяснил, где и как происходила его встреча с Афоновым.
«Вот тебе и летчик, — думал Василий. — Спасает жизнь и готов утопить всех, кто ему помогал... Называет адреса, уточняет детали... Неужели он был подослан немцами? Неужели летчик мог стать провокатором? А почему бы и нет? Летчик или сапожник, какая разница. Просто люди бывают разные. А у этого мелкая душонка».
Василий вспомнил, как при встрече с ним Манин клялся ему, что является членом партии. «Провокатор. Явный провокатор, — решил Василий. — А я коммунист. И умру коммунистом. Ведь немцам и полиции известно, кто я такой. Но им хочется растоптать меня, хочется вытянуть из меня признания. Они ждут, что я буду молить о пощаде. А не лучше ли прямо, без страха сказать врагам: „Да, я коммунист. Я боролся и до последней секунды буду бороться за свои идеалы. Вы можете сделать со мной что угодно, можете истязать меня, можете убить. На вашей стороне грубая сила, на моей — светлая правда. За нее я боролся, с ней пойду и на виселицу. Да, я член Коммунистической партии с тридцать второго года. Да, я секретарь райисполкома. Да, это я создал подпольную организацию, чтобы бороться с фашистами и предателями моей Родины. Я это признаю и не раскаиваюсь в своей деятельности“».
Василий представил себе, как изменятся лица Стоянова, Брандта, Петрова, следователя. До сих пор он их видел всегда разъяренными. А какими они будут тогда, когда услышат от него такие слова? Разъярятся еще больше?.. Впереди все равно расстрел. Так не правильнее ли погибнуть с высоко поднятой головой, бросив в лицо врагам все, что он думает о них?
Василий вспомнил речь Димитрова на процессе по делу о поджоге рейхстага. Ведь он восхищался тогда этим мужественным человеком, который в окружении гитлеровцев, в самом сердце фашистской Германии не побоялся назвать себя коммунистом.
