— Шапен, ты сказочник, — кричало из редакционного телефона. — Пиши насущно!
Известнейшее издание требовало сенсационных новостей или, в крайнем случае, очерк, где побеждает добро. Но Роман Шапен разуверился в добре.
— Я не сказочник, я пишу музыку жизни.
Мы смеялись. На самом деле, у него фамилия была музыкальная — гениальная. Я даже подумывал, что Шапен гей. Но потом убедился, что не гей. Шапен пил водку как черт, как настоящий гетеросексуал: не закусывал сразу после второго. Про Шапена рассказывали много страшных историй. Я слышал некоторые. В одной из историй Шапена могли расстрелять. Но не убили только потому, что он страшно пил.
В первую войну, когда пленных не убивали или убивали, но не всегда и не так жестоко, к полевому командиру Руслану привели человека. Человек был лыс — это был Шапен.
— Чего хочешь? — спросил полевой командир Руслан.
— А я не просто с улицы, е разъе… я, знаете ли, не от балды! Здесь у меня дело. И не думайте, что так все просто кому-то сойдет с рук. Я знаю множество! Где ваш командир? Ну- ка! — так примерно говорил Шапен.
Полевой командир Руслан подумал, что Шапен агент ФСБ.
— Расстрэлять его! Он эз ФСБ! Шпион!
Шапена повели расстреливать.
— Стоять, сукины дети! — рявкнул Шапен.
И тогда полевой командир Руслан почуял недоброе.
— Вы пьян? — спросил полевой командир.
— Не то чтобы очень, — ответил Шапен и упал. Его подняли. — Я корреспондент. Вот ксива, — и протянул удостоверение Известнейшего издания в развернутом виде.
Полевой командир Руслан был умным: он дожил до конца первой войны и не дожил до начала второй. Он позвонил в Известнейшее издание.
— Алле, алле, — ответили в издании.
— Эта гаварит палеуой камандыр Руслан, — сказал Руслан. — Ест в уаших списках такой… — и он читает по слогам фамилию Шапена. — Ша-пен?
— Наш, наш, — мельтешат в Известнейшем издании. — Только он в командировке, кстати у вас на Кавказе, может, его встретите даже. Вы хотите сделать заявление против действий федеральных сил? Можете надиктовать нам.
— Да, — сказал полевой командир Руслан. — Хочу заявлэние! Пожалуста не присылайте больше к нам всякий пьян!
Шапена уложили спать, а наутро прогнали. И не сделали ему заявление. Чтобы получить заявление, Шапен пошел искать другого полевого командира, их тогда было очень много в Чечне.
Но вторая история было еще страшней, потому что я был в ней с Шапеном. И еще с нами был оператор, высокий интеллигент Игорь.
Закончилась вторая война. Шла третья война… Минная. На окраине Грозного в доме по Ханкальской улице убили старика чеченца. Двое солдат с соседнего блокпоста забрались ночью в дом и сказали бабке, жене старика: «Бабка сейчас мы тебя станем убивать!» И стрельнули в нее — в живот. Бабка затихла под батареей в комнате. Потом они поймали старика и стрельнули ему в голову. Старик умер сразу: захрипел и не закрыл глаз. Солдаты сбежали через окно. Утром их поймали, бабка выжила, родственники клялись, что отомстят. Солдаты, скорее всего, требовали от старика водки и анаши. Старик не дал: или у него вправду не было, или солдаты задолжали ему, и он принципиально не хотел им давать. Тогда они убили чеченца. Родственники приехали и похоронили старика до заката. Во дворе, где раньше жил старик, собралось много людей, мужчин и женщин.
Шапен написал короткую писульку. Позвонили из моей телевизионной редакции, сказали, езжай и снимай, как горюют родственники. Я говорю — опасно. Они — мы так за вас волнуемся, пока, пока! И мы поехали на Ханкальскую улицу, Шапен хотел подробностей и поехал с нами. Был две тысячи первый, август. Этим июлем убили кровожадных Арби Бараева и Магомеда Цагараева. Мы знали, что есть еще много других полевых командиров, и, что они не менее кровожадны, чем эти двое. Во вторую войну пленных мучили и резали больше, чем в первую.
Мы боялись. И мы поехали.
Это был кич, драйв, экшн! Нас перло!
Интеллигентный Игорь страдал, но не очень сильно, он еще не знал, с кем связался.
Нам повезло, мы добрались до Ханкальской и на глазах изумленных нашей наглостью родственников вошли во двор с камерой и мохнатым микрофоном. Родственники спрашивали:
— Ви без охраны?
— Да, — гордился я.
— Да, — гордился Шапен.
Интеллигент Игорь стал работать: он снимал с плеча, но очень старательно, даже вошел в дом, попросив перед этим разрешения войти, и даже снял обувь, выказывая тем самым уважение хозяевам. Мы почти стали своими. Родственники рассказали в деталях жуткую историю, как убивали старика и старуху. Мы сказали, что когда придет мир, сядем все за широким столом и вспомним это горькое время и помянем всех безвинно сгинувших в этой войне. Шапен уточнил — во второй. Я подумал, что сейчас идет третья война, но никто об этом не догадывается, все думают, что не закончилась вторая. И тогда, когда стало совсем хорошо, один, худой и похожий на настоящего боевика, спросил, а есть ли у нас документы какие-нибудь, а то сейчас запросто можно нарваться на агентов ФСБ и еще хуже ГРУ. Мы закивали и полезли по карманам. Я залез первый…
Ужас, на самом деле, — это когда сильно хочется справить малую нужду, а кругом люди, и ты справляешь ее в штаны. И от стыда закрываешь глаза.
В кармане не было удостоверения. Мне захотелось со страху сходить в штаны.
И я крикнул Игорю:
— Игорь, покажи ребятам удостоверение. Я забыл, прикинь! — и к «ребятам» с идиотской улыбкой: — Бывает.
Интеллигентный Игорь знал, что удостоверения у него нет — забыл в спешке, как и я. Для виду пошарил по карманам. Скорчил мину. Я затаил дыхание.
— Хе-хе, — умно сказал интеллигентный Игорь.
На нас косились со всех сторон. Так, наверное, смотрели покойные полевые командиры Арби Бараев и Магомет Цагараев на пленных агентов ФСБ или ГРУ. И я вспомнил про Шапена. Шапен втирал мозги кому-то из пожилых в каракулевой папахе.
Шапен на мое «покажи удостоверение» сказал:
— Не вопрос, — и вынул из кармана красную корочку, развернул ее и ткнул в нос пожилому в каракуле. По реакции пожилого и по тому, как он что-то хицнул по своему, и по тому, как засуетился народ во дворе, я понял, что нам конец.
— Извините, простите, — я протиснулся и глянул на корочку. Мама дорогая! Это было удостоверение внештатного сотрудника МВД!
И я заговорил про скотину…
Народ на Кавказе доверчивый, они верят ушами.
Я заговорил:
— Как хорошо заживется в Грозном скоро. Наше правительство выделяет огромные средства на восстановление разрушенной экономики и главное, реабилитацию жителей Чечни! Строятся больницы, детские сады… — дальше было пару лирических отступлений о предстоящей посевной. О! А как я заговорил о скотине! — Тысячи овец и коров скоро будут бродить по бескрайним полям республики!
Нам поверили, нас отпустили, даже подвезли к болокпосту и ссадили за пятьсот метров. Вез и ссаживал тот молодой боевик, который не поверил нам в лицо. Но, как все, поверил на слово.
— Ви, русские, не прауильно живете, — сказал он напоследок.
Шапен раскланялся с ним и сказал, что он еврей.
Когда мы добрались до своего вагона в Ханкале и перегнали картинку по спутнику в Москву, и посмотрели даже выпуск новостей с нашим сюжетом, я выпил водки и дал Шапену по морде. Он не обиделся. Я сказал ему, что врать плохо.
— Ведь ты не еврей? Не еврей — да?
— Да, — сказал Шапен, потирая ушибленную скулу. — Извини, не подумал.
Я простил его потому, что он извинился, и мы вместе с другими корреспондентами и операторами пишущими и говорящими спустились в темный зиндан, яму-подвал с дверью. Зиндан был оборудован под курение анаши. В августе две тысячи первого мы, журналисты, курили анашу. Потом смеялись, хохотали: лаяли и блеяли как скотина, пукали. И пукали неприлично громко.
Шапен всегда уходил первым, говорил, что летать…
Шапен видел много мертвых людей, однажды на его глазах убивали пленного чеченца, тот был боевиком. Шапен не написал об этом, но он написал о детском доме в Грозном и о чеченских детях, потерявших в войну родителей. Еще Шапен писал про госпиталь, где мать нашла сына-солдата. Шапен фотографировал, а потом писал о подорванных саперах, у которых еще у живых дымились кишки на снегу. Я видел однажды, как Роман Шапен тихо плакал в нашем плацкартном вагоне в Ханкале, в своем купе на грязных простынях: тихо ревел в одиночестве, чтобы не было видно с улицы. Никто и не видел. Я пообещал, что никому не расскажу.
