Узкая щель зари открылась над морем. Прилив полоскал гальку. Утомленные зрелищем, тунгусы заснули на камнях, ожидая новых «картин». Целое племя спало у подножья скалы. Сырраджок сверкала кварцем. От нее дугой по берегу бухты тянулись дома и постройки рыбного промысла. Крыши светлели и сохли. Паруса шампонок поднимались в небо. Катер с шаландой болтался у крошечной пристани.
У входа в бухту серым кряжем поднимался из воды плавучий консервный завод. Он сидел глубоко, как броненосец. Его белая широкая труба с оранжевым кругом чуть дымилась. Кунгасы[51] с рыбой медленно, как мокрицы, ползли вдоль борта. На горизонте лежали Шантары.
На тугурских рыбалках отдыхали. Кончился ход горбуши, а летняя кета еще не шла.
Вчера на промысла приехала кинопередвижка культурной группы Комитета севера. О том, что будут показывать кино, было задолго известно в стойбищах. С Бурукана по Тугуру спустились семьи бытальского рода. С Ульбана пришел на оленях далыгирский род, а бэтюнский род приехал на шаланде с Шантар.
Ни Чильборик, ставший юношей, ни отец его Васильча, ни Улька, уже собиравшаяся умирать, не узнавали места своих одиноких стоянок.
Вокруг промыслов и зимой и летом стояли становища. Тайга отодвинулась, оставив только пни. Охотники уходили за зверем и снова возвращались к морю.
Никто не тратил ровдуги на урасу, не покупал бересты. И зимой и летом жили в юртах, крытых тесом и законопаченных мхом.
День стоял теплый. Кинопередвижка уехала дальше на Чумукан.
Бытальский род снял свои палатки. Далыгирский род навьючил оленей, а бэтюнский род разместился в шаланде. Тут были: Олешек с Никичен, Хачимас, Чильборик с Васильчем, две семьи из бэтюнского рода и три из чужого рода.
С катера на шаланду прыгнул человек в тюленьей куртке. Глаза его смотрели весело. Навстречу ему поднялся со скамьи Олешек и широко улыбнулась Никичен.
— Садись сюда, комиссар!
Олешек все еще по-старому называл Небываева, хотя тот уже был не комиссаром, а директором лесопильного завода и начальником Шантарского строительства.
Бэтюнцы отодвинулись, чтобы дать ему место. Тунгусы из чужого рода сняли шапки и дружески кивнули ему.
Небываев пожал им руки, потом сел и оглянулся на берег. Он был доволен и берегом, и солнцем, пляшущим на волнах, и вчерашней ночью у скалы Сырраджок. Еще три семьи удалось завербовать на Шантары.
Небываев угостил Никичен папироской. Она попыхтела ею, затем незаметно бросила за борт и закурила трубку.
— Ну как, Никичен, понравилось тебе вчера кино? — спросил Небываев.
Никичен закрыла глаза и темной рукой коснулась своего лба.
— Голова болит!.. — И, помолчав немного, добавила: — Человек имеет только одну тень. Вы же имеете их много и при солнце и в темноте, когда даже деревья теряют их.
Олешек залился смехом, откинулся на спину, заболтал ногами в воздухе. Он выражал свою радость по-детски, хотя лицо его было мужественно и редкие монгольские усы висели над тонким ртом.
Небываев с улыбкой смотрел то на хохочущего Олешека, то на молчаливую Никичен. Она была красива. С непокрытой головой (знак замужества), с открытым взглядом темно-карих глаз на смуглом, в меру широком лице, она мало походила на тунгуску. Но сына своего, как все женщины ее племени, держала за спиной в берестяной люльке.
— Взял ее замуж? — сказал Небываев.
— Как же, как же! — радостно ответил Олешек.
Это знакомое восклицание напомнило вдруг Небываеву джуг-джурскую тайгу и походы, когда на фронте под Якутском он видел рядом с собой всегда веселого и преданного Олешека.
— «Как же, как же»… — задумчиво повторил Небываев. — Давно мы с тобой не виделись, Олешек. Никак не встретимся. Я на лесопилке, ты в тайге с артелью. Расскажи, много ли оленей отдал за Никичен?
Олешек ответил не сразу. Мало слов приходит на язык. Олешек сплюнул за борт и пересел ближе к Небываеву. Был он в русской одежде лесоруба — в ичигах, перевязанных бечевкой у щиколотки, в суконной поддевке.
— Долго будем плыть до Шантар, рассказать можно. Однако сам много знаешь… — сказал он задумчиво. — Не платил я за Никичен оленей, не брал с нее ровдугу на урасу. Взял только одного севокина — белого оленя, самого верного, самого резвого — сердце Никичен. И привел его из тайги на аркане длинных дней. Так говорит наша песня.
И Олешек начал свой рассказ с того, как четыре года назад он вместе с Небываевым вернулся в Чумукан.
13. «На аркане длинных дней»
Каждую весну Васильча с семьей спускался с Шильских гор и ставил свою урасу на берегу Тугура. Чильборик вырос за шесть лет, Но по-прежнему любил взбираться на скалу, стоять над стремниной и глядеть на море, вспоминая голубых лис, о которых когда-то рассказывала Улька.
Однажды он увидел, как в залив вошел пароход и бросил якорь.
«Не те ли это люди, которые искали когда-то старый дом?» — подумал Чильборик и бросился бегом со скалы, чтобы встретить спущенные с парохода шлюпки.
Пароход был другой, и людей было много. Они привезли сети, пилы и не искали ни котла, зарытого под скалой, ни старого дома.
«Нет, это не те люди», — подумал Чильборик.
Но одного человека он узнал. Когда-то ночью на Лосевых Ключах Чильборик сидел на его коленях, и олени пили из берестяной купели воду.
И другой человек показался ему как будто знакомым. Но одежда на нем была странная, — Чильборик никогда не видел красноармейской шинели.
Человек этот с радостью вошел в урасу Василии, сел на камалан и заговорил по-тунгусски.
— Кто теперь голова в Чумукане? — спросил он.
— Чекарен, — ответил Чильборик.
— Кто теперь силен в Чумукане?
— Купец Грибакин и урядник Матвейча.
— Кто теперь богат из тунгусов?
— Осип Громов с сыном Прокофием.
— Где же Хачимас из бэтюнского рода?
— Иди в Чумукан, и ты узнаешь все! — ответил Чильборик, которому надоели вопросы.
Человек поднялся и, в самом деле, пошел по чумуканской тропе. Он снял шинель и нес ее под мышкой, как оленью шкуру.
Люди на берегу шумели, устраивая лагерь, валили лес, жгли большие костры. Пароход стоял на месте.
— Придется нам снова перекочевать с Тугура на Лосевые Ключи, — сказала Улька Чильборику.
— Подождем, — ответил тот. — Я слышал — гиляки тоже рубят лес на Семи Озерах и гонят его по воде в Амур. Я слышал — на Шантары приходят пароходы; там поселились люди и что-то строят.
— Чильборик прав, — сказал Васильча. — Отодвинем свою урасу подальше и подождем. А человека, ушедшего в Чумукан, я вспомнил. Это охотник и пастух Олешек…
И в Чумукане с трудом узнали Олешека. Он пришел туда на пятый день, усталый. Он отвык ходить по тайге и, увидев, наконец, чумуканскую мель, сел на песок и долго слушал свист куликов.
Чумукан был по-прежнему беден и мал. Среди темных юрт блестела крыша грибакинокого дома. Бэтюнский род стоял стойбищем на берегу Уда.
Олешек пришел в совет и нашел там одного Грибакина. Купец долго смотрел на шинель Олешека; угрюмое лицо его хмурилось. Но Олешек тихо стоял перед ним, наконец сказал:
— Что ты делаешь тут, купец?
— Разве ты не видишь, что совет в моем доме? — громко ответил Грибакин.
— Где Хачимас?
— Хачимас — голова в совете, а сейчас ловит корюшку.
Олешек ушел, больше ни о чем не спросив.
Стойбище стояло на той же поляне. Темная река по-прежнему бежала по отмели.
Мальчишки, игравшие в бабки, увидев Олешека, поглазели немного и переменили игру. Они поставили бабки в кружок, положили посредине щепку, изображавшую костер, и назвали игру «мата-оморен» — «гость пришел».
Олешек спросил у них, где халтарма Хачимаса.
То была уже не халтарма, а настоящая ураса, крытая до низу двойной ровдугой.
Из урасы вышла девушка. Олешек радостно подбежал к ней.
— Никичен!
Девушка отступила.
— Никичен! — повторил он.
Она качала головой. Все не верилось, что это Олешек. Потом вскрикнула, засмеялась, протянула ему руку.
Они вошли в урасу. Вдоль стен лежали камаланы, похожие на шахматные доски, из квадратов черных и белых шкур. Над очагом на лыках висела эмалированная посуда.
— Богат твой дом, — задумчиво сказал Олешек. Он сидел, стараясь не смотреть на Никичен. Как только поднимал глаза, она хватала шкуру, валявшуюся у очага и начинала мять.
То не было смущением. Но мужчина не должен видеть женщину без работы.
— Оставь шкуру, — усмехнувшись, заметил Олешек.
Он внимательно, с нежностью смотрел на Никичен.
Она казалась высокой для тунгуски, слишком узко было ее лицо и не слишком черны глаза. Не потому ли до сих пор никто не взял ее замуж? Платок, прикрывавший косы, говорил, что она еще девушка. В ухе блестело стеклышко от серьги. На поясе поверх нанковой рубахи висела серебряная цепочка от трубки и медный игольник.
