В ту ночь в номере отеля я чувствовал себя одиноким: нет шипения рации, нет звезд над головой, нет морских пехотинцев, стоящих в патруле где-то поблизости. Я мог спать не больше двух часов подряд, потом вставал, думал, бродил и ложился опять. Перед рассветом я не выдержал, пошел в душ, во второй раз за эту ночь — только потому, что сейчас я мог себе это позволить. Из зеркала в ванной на меня смотрело темно-коричневое лицо. Я заметил морщины на лбу, раньше их не было. Подкова со шнурком из стропы все еще висела на моей шее. Я снял ее с шеи впервые после Рождества.
По дороге домой я застрял в пробке, а потом зашел в продуктовый магазин: холодильник требовал еды. Я был так счастлив и благодарен за простые повседневные удобства, что практически забыл о войне. Возвращение было гладким и безболезненным. Тогда я представлял себе, что четырехмесячный отрезок времени был сном, который я скоро забуду.
Но капля за каплей пустячные мелочи тащили меня обратно в омут воспоминаний. Однажды, в субботу, мой приятель — морской пехотинец, не служивший в Ираке, пригласил меня на стрельбу по тарелочкам в тир Кэмп-Пендельтона. Я принял приглашение рефлекторно. Когда мы ехали по автостраде, я поймал на себе его удивленный взгляд:
— Что ты, на хрен, делаешь?
И тут я понял: я вел машину беспорядочными зигзагами. Мы привыкли делать это в Ираке — так было трудней попасть в «Хаммер» лимонками.
— Извини, я какой-то рассеянный.
Придя в тир, я встал на линию огня, взял дробовик и пакет с пульками. И вдруг я осознал свое полное нежелание стрелять по тарелочкам. В последний раз я пускал в действие оружие 1 апреля, около полуночи, на автостраде севернее от Эль-Хая.
Я сканировал каждого человека на улице, осматривал с ног до головы, ища признаки пистолета или бомбы. Я проглатывал каждую, даже ничтожную новость о сражающихся солдатах, но предпочитал об этом не говорить. Иногда я начинал плакать, абсолютно беспричинно плакать. Когда водитель подрезал меня на узкой дороге, я представлял себе, без эмоций, как откидываю его голову назад и перерезаю горло ключом от машины. Четвертого июля, услышав взрыв фейерверка, я побежал к машине и начал судорожно искать пистолет в кармашке передней двери. Его, понятное дело, там не было. И еще сны.
Я думал, что схожу с катушек, а это значили, что пока я был в своем уме. Это-то я знал наверняка: если я боюсь свихнуться, значит, я еще нормальный. Сумасшедшие думают, что они в своем уме. Только здравомыслящие могут думать, что сходят с ума. Я утешал себя тавтологией.
Проведя три года в качестве командира взвода, я получил повышение, став капитаном, и был занесен в список кандидатов на должность начальника «Курсов по основам разведки». В морской пехоте есть ограниченное количество оперативной работы, поэтому два моих развертывания в боевом порядке гарантировали мне офисное турне, а не очередную поездку в Афганистан или Ирак. Поступая в ШПО в 1998 году, я решил остаться в морской пехоте. После Афганистана эта решимость несколько ослабла. После Ирака я знал: мне нужно уходить.
Многие люди относились к моим уходам абсолютно спокойно, как к само собой разумеющемуся. После ухода из Дартмауса и присвоения мне офицерского звания друзья и родственники задавали мне вопросы типа: «Когда мы общались с тобой в последний раз, ты еще учился в Дартмаусе. Что случилось?» или «Морским пехотинцам хорошо платят?» Сейчас, поставив родителей в известность об увольнении, я сказал напоследок: «Вы, наверное, так огорчены». Люди думают, что я исправляю какую-то старую ошибку или пришел в противоречие со своей подростковой бравадой. Они решили, что трудная работа меня окончательно вымотала — длинные командировки, частое перемещение, маленькая зарплата, опасная обстановка. Они ошибались. Для меня неосязаемая честь и гордость быть офицером морской пехоты перевешивали все невзгоды.
Некоторые из моих друзей-морпехов понимали: проблема была личной. Они знали, меня раздражали офицеры, ценящие в командирах отполированные ботинки больше, чем тактическую компетентность. Мы прикинули и выяснили, что сделали за четыре года столько, сколько предшествующее поколение морских пехотинцев сделало за двадцать лет или вообще не сделало. Есть ли смысл стремиться наверх дальше? Продвижение по офицерской лестнице означало больше бумажной волокиты и меньше времени с войсками. И друзья, и подруги знали: я пошел в морскую пехоту, чтобы держать в руках меч, а не карандаш. Они были правы, однако настоящая причина скрывалась еще глубже.
Я ушел из морской пехоты, потому что мне перехотелось воевать. Многие морские пехотинцы напоминали мне гладиаторов. В них было непостижимое качество, присущее прирожденным бойцам: готовность всегда и в любую секунду своей жизни надеть латы, взять в руки меч и начать сражаться. Я их уважал, восхищался ими, пытался им подражать, но все равно, я не был одним из них. Я мог убить, если не мог поступить по-другому, я почти сразу «подсел» на адреналин, вырабатывающийся при сражении, как, впрочем, и все остальные солдаты. Но я не мог принять сознательного решения сделать такое состояние нормой своей жизни. Великие командиры морской пехоты, как все великие борцы, могут посылать на смерть тех, кого любят больше всего в жизни, — своих солдат. Это основной принцип войны. Я же убедился в том, что для меня это самое тяжкое. Я дважды обманывал судьбу, испытывать ее дальше было бы глупостью.
Традиционно батальон устраивал церемонию проводов для своих увольняющихся офицеров, носящую название «Здравствуй и прощай». Майор Бенелли, узнав, что меня не будет в городе, назначил мои проводы на пятничный вечер. Выказал свое пренебрежение, но меня это нисколько не задевало: у меня не было привязанности к батальону, я любил свой взвод.
Разведывательные взводы имеют богатые традиции, и одна из самых запоминающихся — «весельная вечеринка». Конечно, они мне ее устроили пятничным августом дома у Майка Уинна. Они усадили меня на стул, а сами собрались вокруг. Корни церемонии уходили еще в войны викингов. В соответствии с этой традицией, когда воин покидает команду, чтобы осесть и завести семью, товарищи дарят ему весло, как символ того, насколько ослабнет команда при его отсутствии.
Сначала весло взял самый молодой морской пехотинец, младший капрал Кристенсон. Мы с Уинном выдвинули его на досрочное присвоение звания за особые заслуги. Из рядового 1-го класса он превратился в младшего капрала — первый случай в морской пехоте со времен Вьетнамской войны. Весло от него перешло к другому, и так далее, выше и выше по званию. Каждый, кто держал его, рассказывал свою историю. «Ниже, Кристенсон. Ты стреляешь слишком высоко». Зона высадки десанта в Бриджпорте. Оперативно-тактическая группа «Свод». «Аллея засад». Эспера и его вечно тыкающая сигара. Миссия в Муваффигуа. «Лошадеголовый». Вылазка на лодках. Весло перекочевало от Уинна, старшего среди солдат, к сержанту Патрику. Он повернул весло, теперь я его видел. Весло сделал он сам — собственными руками.
Патрик вырезал его из четырехфутового полена. Зеленое, рукоятка обмотана парашютной стропой. Мои капитанские нашивки, значок, выданный после прыжков с парашютом, в форме крыльев и орденская лента украшали нижнюю часть весла. С обратной стороны Руди нарисовал эмблему Первого разведывательного и приклеил фотку взвода, сделанную в кувейтской пустыне накануне войны.
Я потянулся, чтобы дотронуться до нее, и понял: это в прошлом. Когда моя рука охватила рукоятку весла, обмотанную парашютной стропой, я перестал быть командиром взвода. По их словам, я получил повышение из командира в мистеры. Я же знал одно: самый важный год в моей жизни подошел к концу.
Через несколько дней я поехал утром на эту работу в последний раз. Было холодное, туманное южнокалифорнийское утро. На парковке я увидел своего преемника — рыжего капитана Брэнта Морела. Вчера мы пошли пообедать вместе, и я часа два описывал ему каждого члена взвода — Кольберт всегда невозмутим, Руди пышет энтузиазмом, Джек — дока в «Mark-19», Патрик всегда говорит южными афоризмами. Война в Ираке не была закончена, и я хотел, чтобы Морел знал людей, с которыми отправится туда, — для них это будет вторым походом в эту страну.
— С добрым утром, Брэнт.
Он оторвал глаза от заламинированной бумаги:
— Привет, Нат. Мы собираемся со взводом на пляж повеселиться.
— Все?
— Весь взвод. Поедешь с нами?
Предложение было заманчивым, но я не мог его принять.
— Теперь они твои. Веселитесь.
В кабинете я собрал все свое снаряжение, почистил его, сложил в рюкзак и отнес на склад. Я взял пулемет и вспомнил Эль-Гарраф и убитого федаина. Взявшись за рукоятку пистолета, вернулся в воспоминаниях на мост в Муваффигуа.
На складе я простоял очередь: оказалось, есть еще желающие сдать свое снаряжение. Некоторые переводились, другие, как и я, увольнялись. Все были спокойны, агрессии в словах и действиях не было. У противоположного дверного проема, стояла горстка вторых лейтенантов, новички со свежесделанными короткими стрижками. Они шутили и смеялись, делали вид, что не замечают нас. Я хотел подойти к ним и сказать то, что в свое время написал мне отец, узнав о намечающихся военных действиях: «Будьте стойкими, вернитесь домой физически и психически невредимыми». Я знал, они дружно похлопают мне, будут с уважением слушать, но потом будут смеяться за спиной какого-то сбрендившего капитана, ничего не знающего о неуязвимости лейтенантов морской пехоты. Поэтому я просто пошел к машине и поехал домой. Со временем они поймут все сами.
