— Какой там к черту хребет! — презрительно ответил Порта. — Старый пьяница вроде тебя?
Он, шатаясь, подошел к стойке, привалился к ней, схватил ближайшую бутылку и сорвал пробку. Раздался хлопок, похожий на выстрел — в бутылке было шампанское, — и половина гостей тут же нырнула под стол. Порта поднял бутылку ко рту и стал пить большими глотками.
— Я любитель искусства! — прокричал Барселона в эту сумятицу.
Порта повернулся к нему.
— Ну и пошел знаешь куда? Герр фельдфебель, — добавил он саркастически.
— Не только я, — продолжал тот, — но и мой дорогой друг Бернард. Он тоже любит искусство.
Барселона качнулся к Бернарду и крепко, слюняво чмокнул его в лоб в знак великой дружбы. На лице Поильца появилась глупая улыбка. Возвращаясь в прежнее положение, Барселона стукнулся о Старика, и оба опасно зашатались на краю скамьи.
— Кто, — закричал Барселона, вновь обретя равновесие, — кто из этой пьяной своры кретинов и сексуальных маньяков хоть раз был в музее и вкусил красоту искусства? Кто, — продолжал он слегка заплетающимся языком, — хоть раз утолял жажду плодами древа познания? Кто из вас, гнусных обывателей, слышал о Торвальдсене? А? Думаете, небось, что он сводник с Реепербана — так вот, ошибаетесь.
Барселона высоко воздел грозящий палец и сделал паузу, чтобы взглянуть на него. Пауза эта стала началом его крушения. На какой-то миг ему померещилось, что грозит он десятью пальцами одновременно. Это было поразительно, Барселона готов был поклясться, что пальцев у него на каждой руке всего пять. На двух десять, включая большие пальцы. Какое-то время он смотрел вверх, как зачарованный. Потом усыпляюще заговорил о художниках и героях, перешел к громовой речи о свободе, гневно закричал нам, что все мы братья и он нас любит, и под конец оказался в неизбежном тупике безадресной брани и сквернословия, даже не представляя, как попал туда.
Он умолк посреди потока ругательств и в изумлении уставился на мир, вздымавшийся перед его глазами и медленно надвигавшийся на него. Замигал, потряс головой, и мир отступил.
Затем Барселона принялся рьяно тыкать себя в грудь, указывая на ряд медалей и разноцветных орденских ленточек, пылко утверждая, что они для него ни черта не значат, что будет только рад избавиться от них. Предлагал отдать их бесплатно, пытался сорвать их с мундира и разбросать среди нас, но задача эта оказалась ему не по силам. Он повалился грудью на стол и лежал головой в пивной лужице, распевая какую-то странную песню о птичьем помете.
Вскоре кто-то из сидевших напротив вознегодовал то ли на певца, то ли на песню и так толкнул его, что он навзничь повалился на пол. Последними словами Барселоны перед тем как погрузиться во временное забытье, был фанатичный клич: «Viva Espana!»[61]
Поилец Бернард посидел, глядя на недвижное тело своего любящего искусство друга. Видимо, это зрелище его глубоко трогало. Решив сказать речь, он с помощью Порты и Легионера по-моржовьи влез на стол и встал, качаясь, как маятник, из стороны в сторону. Легионер держал его за щиколотки, а Порта готовился подхватить, если он будет падать.
— Друзья мои! — Он широко раскинул руки, чтобы обнять нас. Электрическая лампочка упала на пол и разбилась. Бумажная цепь оборвалась и обвила его шею. — Друзья мои! Думаю, выпивки хватило всем, и никто не будет мучиться жаждой. Могу откровенно сказать, что пойла у меня в подвале достаточно… — Тут он повалился назад, прямо в подставленные руки Порты, и наступила пауза, пока его возвращали в вертикальное положение. — Пойла у меня в подвале достаточно, чтобы в нем плавать всему немецкому флоту — и оно к вашим услугам! Вы мои друзья, и оно к вашим услугам! Пейте его все! Пейте, пока не потечет из глаз, ушей и задницы. Друзья мои… — На сей раз Бернард качнулся вперед, и Легионер держал его за лодыжки, а Порта забежал спереди и подхватил его прежде, чем он упал на стол. — Друзья мои, надеюсь, вы считаете это мое скромное заведение вторым домом — настоящим вторым домом, где вы можете вволю есть, пить и трахаться. Быть содержателем кафе — не просто работа, это призвание — понимаете? Настоящее призвание. Куда вы идете, когда расстроены и хотите поднять настроение? В казарму? К жене и детям? Ни черта подобного! — Бернард приветственно повел рукой, и его так занесло, что он едва не коснулся носом стола. Однако инерция оказалась такой сильной, что вынесла его снова в вертикальное положение, а Легионер вскинул руку и предотвратил второй оборот. — Ни черта подобного! — проревел не утративший присутствия духа Бернард. — Вы идете сюда! В заведение доброго старого Берни! К поильцу! Поилец Берни, так вы меня называете — и не зря, друзья мои. Я давно владею этим заведением, знаю, что к чему, и когда вы приходите сюда искать утешения, я гарантирую, что все вы получите его! Никто из моих ребят не ушел отсюда без полного брюха!
— Это уж точно, — подтвердил какой-то остряк с дальнего конца стола. — С полным брюхом и пустым карманом!
Бернард доброжелательно улыбнулся, не поняв сути этого замечания.
— В моем заведении, — объявил он, — простой солдат — кум королю. Рядовые, капралы, сержанты — все желанные гости! Вот кого я терпеть не могу, так это офицеров. Офицеры, друзья мои, самая неприветливая, подобострастная, трусливая…
Прочие характеристики офицеров утонули в общей буре одобрительных возгласов и свиста. Бернард поднял руки, сжал кулаки и принялся скакать, как одержавший победу боксер. Легионер с Портой обеспокоенно держались поблизости.
— Господа! — выкрикнул Бернард, перекрывая нарастающий шум. — Мы гамбургцы! Гамбург — наш город! Гамбург — последний бастион Европы!
Все снова одобрительно завопили. Большинство из нас не питало никакой любви к Гамбургу, но это не могло охладить наш восторг. Мы орали, стучали ногами и обнимались в пылу дружбы и преданности. Весьма приободренный Бернард с силой топнул по чьим-то пальцам и грузно побрел к дальнему концу стола, наступая по пути в тарелки и опрокидывая стаканы.
— Сильвия! — Он наклонился в сторону, протянул руку и схватил проходившую официантку. — Куда это ты, красотка? Что за фокусы? Ты на работе, пока все не выпито. Тащи еще пива, пусть празднество продолжается!
Помещение заполнил громкий свист. Затопали ноги, захлопали ладоши. Многие нечленораздельно орали просто ради удовольствия создавать шум. Кое-кто из тех, кто выходил, пришел в чувство, опорожнил желудок и вернулся, чтобы продолжать. Бернард дошел до конца стола и неистово замахал руками, указывая на пианино.
— Споем! Ребята, приготовились к песне о Гамбурге! Ну, все вместе…
Комнату заполнил хор голосов. Хрипло, немелодично, не в такт, не в лад мы заревели любимую песню Бернарда о Гамбурге:
Das Herz von Sankt Paul
Das ist meine Heimat,
In Hamburg, da bin ich zu Haus[62].
Оборвал песню Штайнер: он, шатаясь, вернулся из туалета и объявил, что там на полу валяется первый мертвецки пьяный. Все весело, оглушительно загалдели и устремились в туалет, чтобы осмотреть жертву неумеренности. Это был какой-то фельдфебель. Лежал он совершенно без чувств, и никакое грубое обращение не могло привести его в себя. Под неистовые ликующие крики шестеро самых крепких вынесли фельдфебеля и бросили в канаву. Порта хохотал так долго и громко, что вывихнул челюсть, но Малыш быстро вправил ее точным апперкотом.
Через час в канаве оказались еще семеро. Празднование дня рождения Поильца Бернарда медленно утихло в море пролитого пива и пелене табачного дыма. Пол был усеян мусором и телами пьяных. Сам Поилец лежал вверх спиной в каком-то ящике.
Мы, восемь человек из Двадцать седьмого полка, шли рука об руку, занимая весь тротуар и половину проезжей части, поддерживая друг друга в темноте по пути в казарму.
— Хочу пить! — выкрикнул Порта, и скученные дома узкой Гербертштрассе отбросили ему эти слова повторяющимся эхом.
У станции метро мы увидели старика, мучавшегося с кистью и ведерком клея, чтобы прилепить объявление, и, само собой, остановились помочь ему. Старик почему-то испугался и заковылял прочь в первом тусклом свете утра, предоставив нам довольно неловко управляться с афишей.
— Ш-што там говорится? — спросил Порта.
Штайнер поднял ее и прочел вслух первое слово — ОБЪЯВЛЕНИЕ — но тут Барселона забрал ее и окунул в клей.
— Кто, черт возьми… — Порта потерял равновесие, упал и сделал нелепую попытку подняться, ухватясь за мои лодыжки. Мы оба оказались на земле. — Кто, ч-черт возьми, клеит афиши в это время ночи?
На то, чтобы приклеить афишу, у нас ушло около десяти минут. Мы опрокинули ведерко с клеем, потеряли кисть, разорвали лист пополам, прикладывали к себе и друг к другу, в конце концов прилепили к стене оборотной стороной наружу и не могли понять, почему не можем прочесть написанного. Тайна разъяснилась лишь когда Легионер, приваливавшийся к нам, чтобы не упасть, торжественно снял афишу и перевернул.
