Он вытянулся во весь рост.
— Теперь смотри, друг.
И пошел к эсэсовскому генералу с орденами Первой мировой войны, золотым партийным значком и почетными шевронами на правом рукаве.
Молодой офицер слегка коснулся генеральского лацкана, блистающего серебряными дубовыми листьями. Улыбнулся и очень громко произнес:
— Группенфюрер, сейчас вы увидите нечто очень забавное. Лучшую шутку всех времен.
Генерал шестидесяти с лишним лет раздраженно взглянул на блестящего молодого офицера. Он стоял с господином в темном костюме и тремя дамами из UFA. Дамы предвкушающе засмеялись.
— Хорошо, давай свою шутку.
Молодой офицер рассмеялся. Пылко, заразительно.
Лейтенант Ольсен сделал еще небольшой глоток и уселся поудобнее. У него было такое чувство, будто его специально пригласили в театр к самому началу представления.
Штурмбаннфюрер СС указал на генерала СС.
— Группенфюрер, вы свинья, злобная, нацистская свинья!
Генерал отпрянул. Кровь отлила от его обрюзглого лица. Рот открылся и закрылся.
Штурмбаннфюрер улыбнулся.
— Вся ваша свора из концлагерей и тыловых канцелярий — сексуальные маньяки и гнусные ублюдки. Но, к вашему приятному удивлению, могу объявить, что войну мы проиграли. Наши собратья с той стороны идут на Берлин и не медлят.
Кто-то схватил его повыше локтя. Он ударил по руке и прорычал:
— Руки прочь, скотина!
Схвативший его унтерштурмфюрер разжал пальцы. Нарукавная повязка телохранителя и блестящий Рыцарский крест заставляли его быть осторожным.
Штурмбаннфюрер вынул из кобуры пистолет и взвел курок.
Наступила мертвая тишина. Генерал и господин в черном костюме смотрели, как зачарованные, на большой вороненый пистолет в руке смеющегося молодого офицера.
— Я чувствую себя подлецом из-за мундира, который ношу, — заговорил он. Неторопливо. Отчеканивая каждое слово. — Я стыжусь матери-немки. Стыжусь страны, которую называл своей. Искренне надеюсь, что у наших противников в этой войне хватит ума расстрелять вас всех, как бешеных собак, потому что вы и есть бешеные собаки. Вздернуть на собственных подтяжках на стенах ваших казарм и тюрем.
Он приставил дуло к своему животу, щелкнул каблуками и выстрелил. Выронил пистолет, качнулся взад-вперед, но устоял. Выхватил почетный кинжал — длинное, острое оружие, висевшее сбоку на цепочке. Все еще улыбаясь, медленно вонзил лезвие в левую часть живота и повел им вправо. На руки хлынула кровь. Снова качнулся, словно высокое дерево в бурю. Повалился на колени.
— Вы не ожидали этого, грязные свиньи, — хотел сказать он, но ничего не сказал.
Сделав неистовое усилие, он снова встал. Потом рухнул.
Все произошло в три стадии. Он взглянул на сидевшего верхом на стуле Ольсена. Поднял в салюте руку. Сплошь залитую кровью.
— Разве это было не превосходно, друг?
Глаза его потускнели, но он все еще улыбался. Рыцарский крест звякнул о пуговицы. Он попытался встать. Закашлял кровью. Его подняли и положили на стол. Разрезали китель и брюки. Он взглянул в лицо склонившегося над ним человека с синеватой из-за жесткой бородки кожей.
— Будьте вы все прокляты. Я вышел из вашей организации. Очень жаль, что не увижу, как вас вздернут на стенах. — Кивнул. Было больно. Господи, как больно. — Может быть, друг, это все же было глупостью, — прошептал он.
«Встань на колени и помолись Господу», — говорила ему мать. Дед был пастором. Он помнил его. Крахмальный воротничок деда всегда был желтым по краям от пота. Дед всегда говорил так, будто плакал, но всегда плутовал, играя в марьяж в задней комнате таверны, где их никто не видел.
Резкий свет хрустальной, вывезенной из Праги люстры резал ему глаза. Он слышал, как кто-то расхаживает взад-вперед.
— Он не должен умереть, — послышался чей-то голос.
Штурмбаннфюрер хотел засмеяться, но у него хватило сил лишь улыбнуться, обнажив зубы. «Ошибаетесь. Я вышел в отставку». Собственно говоря, он не собирался умирать, но забавно было сыграть с ними шутку. Однако теперь было больно. Какого черта он вонзил в живот кинжал? Это было глупостью, друг. Во всем виноваты японцы. Выглядело очень эффектно, когда кто-то из этих желтых обезьян совершал харакири, но он не предполагал, что может быть такая боль. И не только в ране. Как только может болеть все тело? Хоть бы не существовало никакого Бога. Он не был послушным божьим сыном. Он это прекрасно знает. Может, боль, которую он терпит, зачтется, если Бог поджидает его. Может, дед со своим желтым воротничком замолвит за него словечко.
Совершенно бледный генерал склонился над столом, на который его положили. Выглядел он глубоким стариком.
С невероятным для умирающего напряжением молодой штурмбаннфюрер СС гневно приподнялся и сел. К горлу прихлынула кровь. Он закашлялся, будучи не в силах дышать. У крови был тошнотворно-сладковатый вкус.
Повсюду слышались оскорбительные голоса. Светлые брюки генерала покрылись кровавыми пятнами. Выйдя из себя, он проворчал что-то о «жуткой грязи».
Какая-то женщина всхлипывала.
Он грузно повалился на стол. Теперь уже было не больно. Даже приятно. Он вытянулся и умер[158].
Сам не сознавая того, Ольсен внезапно остановился перед большим серым зданием, Принц-Альбрехтштрассе, 8. Уставился на овальную вывеску с черным эсэсовским орлом и словами: «GEHEIME STAATSPOLIZEI»[159].
Он механически поднялся по ступеням и открыл массивную дверь. Ручка находилась так высоко, что открывающий чувствовал себя маленьким ребенком.
Часовые-эсэсовцы не удостоили Ольсена и взгляда, несмотря на его офицерский мундир.
На пятом этаже он остановился перед серой дверью с бронзовой табличкой: «Гестапо отд. 2».
И вздрогнул, словно от холода.
Чуть дальше по коридору открылась одна из дверей. Появилась блестящая черная эсэсовская каска.
Какую-то женщину протащили к лифту, и он с гудением стал спускаться в подвал.
Высокий, стройный человек с соломенными волосами и орлиным носом — для своих подчиненных Гиммлер считал образцовой такую внешность — спросил, чем может помочь лейтенанту Ольсену.
— Простите, я не туда попал, — пробормотал Ольсен.
Он чуть ли не бегом спустился по лестнице и вышел из этой цитадели Дьявола. Облегченно вздохнул. Он сможет, не стыдясь, смотреть в глаза Старику и Легионеру.
Когда лейтенант Ольсен покинул виллу, шел дождь. Он был без шинели. Фуражку держал в руке, чтобы дождь проникал сквозь волосы.
Ольсен постоял, запрокинув лицо к небу. Он радовался дождю, охлаждавшему его горящую кожу. Этот майор из Leibstandarte устроил замечательное представление. Господи, до чего замечательное! Испортил им празднество.
При мысли об испорченной оргии Ольсен негромко засмеялся.
И снова пошел по улице. Обладать бы такой нелепой смелостью! Он сосредоточился на этой мысли. Чудесная мысль: придти домой, позвонить в дверь. Долго не снимая пальца с кнопки звонка. Небрежно войти к надменным тестю с тещей. Взглянуть на тестя, рослого, толстого, сидящего в своем глубоком кресле. Высказать все, что о нем думает. Сказать, что они просто-напросто немецкие колбасники. Колбасники с бриллиантами на пухлых пальцах. Замечательно будет наблюдать за их тупыми рыбьими глазами, когда он всадит свой штык себе в живот. Эта мысль придала ему бодрости, и он пошел быстрее.
Мимо проехал черный «Мерседес» с полицейскими номерными знаками. Он мельком увидел нескольких офицеров и дам. Из машины слышался женский смех.
Ольсен тосковал по своей команде. Казалось, с тех пор как он расстался с этими людьми, прошли годы. Может, их уже нет в живых. При этой мысли по спине поползли мурашки страха. Мысленным взором увидел Легионера. Его грубое лицо с ножевым шрамом, казалось, парило над сиреневым кустом. Лицо без тела. Лейтенант Ольсен сказал вслух:
— Привет, Альфред.
Легионер скупо, как всегда, улыбнулся. Улыбались только его губы. Глаза — никогда. Он давным-давно забыл, как улыбаться глазами и сердцем.
— Ты был прав, Альфред, — кивнул Ольсен. — Господи, как прав. Мы скоты, рождены скотами и по-скотски умрем на навозной куче. Vive la Légion Etrangére!
Сам того не сознавая, он громко выкрикнул последние слова. И нервозно огляделся.
По улице шел шупо. Он с подозрением взглянул на мокрого лейтенанта. На его каске сверкнул орел. Вода стекала с нее на плащ, блестевший от влаги.
Ольсен прибавил шагу, а шупо стоял, глядя ему вслед.
Полицейский пребывал в хорошем настроении, несмотря на дождь. Воздушных налетов не было. Он пошел дальше.
Лейтенант Ольсен свернул за угол. Ему вспомнилось то время, когда они лежали на позициях в долине возле Эльбруса. Было очень жарко. Солнце палило. Там не было деревьев. Не было тени. Это было очень давно. На тех позициях было тревожаще много попаданий в голову. Он увидел перед собой длинный ряд лиц. Всех тех, кто погиб от этих попаданий. Унтер-офицера Шёлера. Рядового Бурга, башенного стрелка Шульце, командира группы огневой поддержки Малля и фельдфебеля Блома, мечтавшего после войны поехать в Испанию и выращивать апельсины. Хотя бывать в Испании ему не довелось, он выучил несколько испанских слов. У него был старый словарь со множеством вырванных страниц. «Dos cervezas»[160], — говорил он, заказывая пиво, независимо от того, два ему требовалось или десять. Научился произносить «macana»[161] и «hermana»[162]. Говорил это всем девушкам. Старикам говорил «abuelos»[163]. В тот день, когда Блом погиб — сибирский снайпер слегка промахнулся, попал чуть выше корня носа, и смерть наступила лишь через три минуты, — он сказал стоявшим подле него: «Yo no me figuraba»[164]. Знающий испанский Легионер кивнул и ответил по-испански. Это очень воодушевило Блома. Он умер с мыслью об апельсиновой роще, которую никогда не увидит. Его похоронили возле кривого кактуса, где лежал упавший кусок скальной породы. С ним положили в могилу крохотный сухой апельсин. Легионер вложил его в ладонь Блому и сжал мертвые пальцы. Потом все сильно утоптали землю. Прыгали на ней, чтобы его не вырыли и не съели дикие собаки. Делали это только потому, что он был «Барселоной-Бломом». Остальным могилы не утаптывали. Гибли многие, и диким собакам тоже нужно было жить. Но Блом — дело другое. Все знали ту апельсиновую рощу, были наслышаны о ней. На другой день погиб оберстлейтенант фон Херлиг. Снайпер угодил ему прямо под срез каски. Он умер мгновенно. Землю на его могиле не утрамбовывали. В полку он появился недавно. На другой день нашли часть его тела. Собаки выкопали труп. Командир полка совершенно обезумел, грозил трибуналом. Но в долине было так жарко, что к вечеру он напрочь забыл об этом. Командиром был оберст фон Линденау, погибший впоследствии в Киеве. Он сгорел заживо. Это бросилось в глаза, когда мы подошли к его танку. Оберст свисал по пояс из башенного люка, совершенно обгорелый. Порта сказал, что он напоминает забытый поваром на плите бифштекс. Все громко засмеялись. Фон Линденау давно командовал полком, но о его смерти никто не жалел. Труп оставался там, пока русские не начали очистку города. Они подняли труп оберста двумя вилами, бросили в воронку и слегка забросали землей. Никто не имел представления, где покоится фон Линденау, землевладелец, оберст, граф.
