— А что ты им говоришь?
— Разное... Смотря кто приходит. Кто тут только не бывает!.. Да, два года назад был человек из Страны носорогов. Когда он поднялся сюда, я весь задрожал от негодования. Я знал: он струсил в борьбе и принес большой вред своему народу. Мне хотелось тут же наказать его. Но мне это не поручено. Я просто стоял перед ним во весь свой рост и молчал. Он долго глядел на меня и слушал, что ему про меня рассказывали. Он поспешно спустился вниз. Я видел, как он убегал. Нынче он снова поднимался ко мне. Он стал лучше, и я уже не дрожал от негодования.
— Может, ты стал добрее...
— Как ты могла это подумать? К дряни я никогда не буду добр, пока буду стоять здесь, на виду у всех.
— Трудная у тебя работа.
Он вздохнул:
— Что поделаешь...
— Поедем к нам, домой, Алешка.
— Ну как ты можешь об этом?
— Извини. Тогда мы к тебе будем приезжать. Хочешь?
Она старалась крепче обхватить Алешку руками, но кто-то сильно тянул ее, чтобы оторвать от него,
— Нет, нет, не отдам...
Я очнулась. Какие-то люди склонились надо мной. Я услышала голос:
— Да она дрожит вся. Долго пролежала на камнях. Или больна?
— Алешка, не уходи...
Но он уже стоял каменно-молчаливый, возвышаясь над городом, что светился у его ног.
Энвер Мамедханлы. ОН ВЕРНУЛСЯ В ПЕСНЯХ
Белые мраморные ступени лестницы, точно пенящаяся горная река, сбегали с четвертого этажа вниз. А вверх, не переводя дыхания, мчалась по этой лестнице Диляра. Добежав до своей квартиры на четвертом этаже, она нетерпеливо постучалась. Когда ей открыли, она схватила мать за руку. Увидя в глазах дочери обычный для нее беспокойный вопрос, мать сказала с грустью:
— Нет, дочка, но ты потерпи, непременно будет.
Диляра опустила голову. Значит, и сегодня нет письма от Аждара.
Два месяца прошло с тех пор, как Диляра перестала получать письма с фронта. Она была очень встревожена и лишилась сна. Как ни утешала и ни уговаривала ее мать, она не успокаивалась. По ночам она доставала все письма, полученные от Аждара за два года разлуки, и перечитывала их.
Со страниц этих писем дышала на Диляру огнем и жаром война.
Аждар за год до войны окончил институт и поехал учителем в родное село. Диляра осталась в Баку и продолжала учиться.
В то лето, когда началась война, Диляра, по приглашению Аждара, поехала к нему в гости, познакомилась тем с матерью своего жениха, побывала в школе, где мальчики и девочки последнего класса сдавали выпускные экзамены. Здесь и застала Диляру весть о начале войны.
Аждар в первый же день вызвался идти добровольцем и подал заявление в военкомат. Через десять дней был получен положительный ответ, и он вместе с Дилярой выехал в Баку.
Диляра вспоминала последний вечер, проведенный с Аждаром.
Было жарко и душно. Они сидели на балконе и смотрели на погруженный в темноту город. Аждар курил и спокойным голосом говорил о своих мечтах и планах на будущее. У Диляры тревожно билось сердце. Охваченная первым волнением, вызванным войной, она в будущем видела лишь грозную опасность, нависшую над родиной.
Наконец настала минута расставания.
— Ты не беспокойся, дорогая, — говорил Аждар, прижимая Диляру к груди. — Не бойся будущего. Победа не может повернуться к нам спиной. Много испытаний мы прошли, с успехом выйдем и из этого тяжелого испытания...
Сколько долгих месяцев прошло с того вечера! Но, наряду с тревожными ночами, она пережила немало светлых и радостных дней. За это время она трижды поздравила лейтенанта Аждара с полученными им боевыми орденами и от радости точно порхала по земле. Что может украсить грудь мужчины лучше, чем боевые ордена...
А теперь... Два месяца, как прекратились письма Аждара. Вот почему Диляра, выйдя из института, стремглав бежала домой, одним духом взбегала на четвертый этаж и с мольбой заглядывала в глаза матери.
Не дождавшись ответа, она уже читала в этих глазах, что письма опять нет.
Так случилось и сегодня. От тяжести переполнявших ее тревожных мыслей голова Диляры опустилась на грудь. Мать приблизилась к ней и стала гладить ее по волосам:
— Терпи, дочка, терпи...
Диляра рассеянно подошла к окну и взглянула на город, постепенно погружавшийся в вечернюю мглу, прислушалась к вою зимнего ветра. Глубоко вздохнув, она отошла от окна и устало присела к пианино. Подняла крышку. Пальцы ее поползли по клавишам. Но только что начали складываться первые такты мелодии, как Диляра встала. Как бы боясь высказать угнетавшую ее мысль, она сказала тихо:
— Мама, я лучше поеду завтра в деревню Аждара. Может быть, мать его получает письма. Я больше не в силах терпеть.
Мать прислушалась к завыванию ветра за окном и хотела возразить. Но она вспомнила вдруг свою молодость, горечь разлуки, порывы любви и не стала отговаривать дочь.
Рано утром Диляра сошла с поезда на, одной из отдаленных станций. У нее не хватило терпения дожидаться колхозного грузовика, который отправлялся в село только вечером, и она вышла на шоссе, в надежде встретить какую-нибудь попутную машину. Вскоре она остановила проезжавший по дороге грузовик и вскочила в него. Недалеко от села, куда ехала Диляра, машина сворачивала в сторону, и ей пришлось сойти и продолжать путь пешком.
Вот показалась впереди деревня, раскинувшаяся на склоне горы. Из труб вился дым и подымался вверх. Сердце Диляры стало биться сильнее. Это была родная деревня Аждара, и Диляра любила ее так же сильно, как и свой город, в котором она родилась и выросла.
Она дошла до речки, замерзшей у берегов. В то памятное лето она сидела здесь с Аждаром, опустив ноги в воду. Вот за речкой тянутся невысокие холмы, покрытые лесом и кустарником. Покрытые снегом, они кажутся сейчас поседевшими.
Вот оголенные деревья около моста. Диляра вспомнила, как приятно эти деревья шелестели тогда своими листьями, будто рассказывая прохожим волшебную сказку.
И Диляра ко всему обращала теперь свой взгляд, как бы спрашивая только об одном:
«Не знаете ли вы что-нибудь об Аждаре?»
Диляра дошла до села. Первое, на что она обратила внимание, была школа, стены которой сверкали ослепительной белизной при свете зимнего солнца. Проходя мимо школы, она невольно остановилась. Ей показалось, что, взглянув на окно, она увидит Аждара, пишущего мелом на доске алгебраическое уравнение.
В школе была перемена, и дети, усевшись на перила террасы, грелись на солнце и что-то пели. Диляра стала прислушиваться. Это была какая-то незнакомая ей песня. Диляра слушала, и волнение ее возрастало. Песня приковала ее к себе. Это была новая, сложенная народом песня о герое Отечественной войны.
Дети пели, и перед глазами Диляры оживал образ этого совершающего сказочные подвиги самоотверженного героя. Сквозь дым, огонь и пламя герой шел на вражеские танки. Вдруг Диляра замерла, и сердце ее трепетно и быстро забилось: этого героя звали Аждаром, школьники пели песню о своем учителе.
Глаза Диляры наполнились слезами восторга. Теперь песня овладела ею целиком, и она слушала, не отрываясь, точно зачарованная. И когда в ушах девушки прозвучали последние слова песни, глаза Диляры широко открылись, и она прислонилась к стене, чтобы не упасть.
Одетый в белое зимний пейзаж в одно мгновение оделся в траурный, черный наряд. Песня передавала будущим поколениям память о герое, павшем в боях за родину...
Диляра оторвалась от стены и, шатаясь, пошла, сама не зная куда. Беззвучно лившиеся слезы застилали ей глаза, и она шла, не видя дороги. На какой-то сельской улице незнакомая женщина взяла ее за руку. Она как бы очнулась.
— Не беспокойся, сестра, — сказала она женщине, лица которой не видела сквозь слезы, и машинально пожала ей руку.
Но женщина не оставила ее и пошла с ней рядом. Точно две сестры, они, объятые одним горем, дошли до сакли матери Аждара. Поднялись по лестнице и вошли в комнату.
Седая мать Аждара, Гюлли-хала, сидела перед небольшим станком и ткала ковер. На ее рассеянном лице была глубокая печаль, и все же она сразу узнала Диляру.
Девушка бросилась в объятия Гюлли-хала. Старая женщина прижала к груди возлюбленную своего сына. Она была матерью, и великой силой матери обладала она. Задыхавшаяся от рыданий Диляра еще не имела той стойкости в горе, которой обладала старая мать. Гюлли-хала хорошо понимала это и старалась успокоить девушку.
— Успокойся, дочка,— говорила она, сжимая ее в объятиях. — Успокойся, дорогое дитя мое.
Диляра подняла голову и заглянула в глаза матери. Гюлли-хала не плакала. Глаза у нее были сухи. Только от глаз ее вниз по щеке протянулись две светлые борозды, которые говорили о тайных слезах, о горячих слезах, в одинокие ночи пролитых матерью.
