Глава третья
Катя устало шла лесом.
Снег, освещенный утренним солнцем, ослепительно искрился.
Сосны стояли бело-зеленые, с чуть розоватыми макушками. Налетит ветерок — вздрогнут, сбросят с себя пушистые хлопья и опять застынут, задумчиво опустив ветви.
Глаза Кати, смотревшие из-под края заиндевевшей шали, хмурились. В Больших Дрогалях она встретилась с Женей, и подруга передала ей приказ Зимина вернуться в отряд. Опасность, правда, стала очень велика. Немцы, по всему видно, решили во что бы то ни стало поймать неизвестного агитатора: в деревнях устраиваются ночные повальные обыски, чуть ли не на каждом шагу стоят патрули, по дорогам рыскают конные разъезды — хватают девушек. Может быть, Зимин прав: дальнейший риск не нужен. В отряде готовят много рукописных листовок с кратким содержанием доклада Сталина. Эти листовки и народная молва завершат начатое дело, а идет оно хорошо: горят дома, занятые немцами, бегут люди со строительства, пустеют деревни…
Мороз пощипывал глаза и переносицу, пробирался под полушубок и полз по телу мурашками. Полушубок был очень рваный и не по ее размеру: кто-то снял его с себя и накинул ей на плечи, когда она бежала по улице Больших Дрогалей, спасаясь от облав немцев. У пояса под полой побрякивали гранаты. Она взяла их из потайного склада в лесу и третий день ходит с ними. Опасно, конечно: попадется немцам — сразу выдадут. Но если схватят безоружную, где гарантия, что не найдутся предатели и не скажут немцам, кто она? Так вернее: или отбиться, или… Если уж погибать, то как бойцу.
Трансва-аль! Трансва-аль!..
Сдвинув гранаты поплотнее, чтобы не гремели, она застегнула полушубок и прислушалась. С пролегавшего рядом большака вместе с песней доносился сочный хрустящий скрип. Так скрипят сани по снегу, подернутому легкой ледяной корочкой.
«У кого из русских могла сохраниться лошадь?» — удивленно подумала Катя.
Прячась за деревьями, она пробежала несколько шагов и увидела серого коня, трусившего по дороге. На передке саней сидел Семен Курагин.
Натянув вожжи, он смотрел прямо перед собой и задушевно вытягивал жиденьким тенорком:
…Страна моя,
Ты вся горишь в огне.
Катя плотнее закутала шалью лицо, оставив открытыми одни глаза, и вышла из-за деревьев.
— Не подвезешь немного?
Помолчав, возница придержал лошадь и указал ей на сено позади себя.
— Тепло же ты укуталась…
— Какое там тепло — кругом отдушины, — засмеялась Катя, разглядывая лошадь.
Где-то совсем недавно видела она такого серого коня с черными пятнами между ушей и на левом боку. В деревнях? Нет… Там и ржания конского ни разу не слышала, ни разу не обдало запахом свежего навоза, точно не по живым селениям проходила, а по вымершим. Где же тогда?
Вдруг в памяти мелькнул васькин окрик: «Шагай дальше, пятнастая!» И она вспомнила: «У Михеича! На этом самом коне и ускакал с большака немец».
— Как, дядя, конь-то у тебя сохранился?
— Не сохранился. «Господа» немцы дали.
Катя насторожилась: за хорошие дела гитлеровцы не одаривают.
— Говорят, старик какой-то партизанам довольствие возил, Егор те за ногу, его лошадь.
Она смотрела на него испуганно: почему знает? Неужели кто проследил и… выдал Михеича?
— Немцы, значит, дали?.. А почему тебе?
— Мертвяков возить.
— Мертвяков?
Семен кивнул.
— Вызвали, спрашивают: «Кучер?» — «Кучер». — «Вот, — говорят, — тебе даспферде» — так они, сукины сыны, на своем языке собачьем животину бессловесную облаивают. Говорят, а я — ни бельмеса. Позвали пересказывателя. Растолковал он: в возчики назначают — мертвяков, Егор те за ногу, вывозить. Это из ихнего госпиталя… И холодов еще стоящих не было, а они… обмороженных каждосуточно доставляют, а я отвожу… Дал согласие на такое дело. Мост, например, строить — для души больше тягости. Подумал: живого лиходея везти — тоска бы смертная, а мертвяков — ничего. Поболе дохли бы — отвезу.
Он обернулся. На лице его, изрытом мелкими оспинами, проступила настороженность.
— А ты чего выпытываешь? Сама-то откуда будешь?
— Я дальняя. В Смоленск пробираюсь. Потеребив бородку, Семен прикрикнул на лошадь; она замахала мордой и побежала быстрее.
— «Сам корми», говорят. А чем? Достаю кое-где сенца. Жалко животину, на хорошем бы корму — не конь, а самолет… И то, гляди, рысь, как у кормленой.
Он вздохнул и тихо пропел:
Трансва-аль! Трансвааль!..
Страна моя…
— Да, Егор те за ногу, Трансваль — это Трансваль, а у нас — пришли немцы, и подогнулись все мы. Эх! — вырвалось у него со злостью. — Подогнулись ведь, девка, а? Заместо того, чтобы бить их… вот так, насмерть!..
— Не все, дядя… Партизаны, например, не подогнулись, — хмуро сказала Катя, занятая думой: «Кого же послать в Залесское разузнать о Михеиче?»
— Партизаны? — зло переспросил Семен. — Как-нибудь без партизанов обойдемся.
Нервно свертывая цыгарку, он рассказал, как три дня тому назад к ним в Жуково заявились партизаны.
— Глядим — в шинелях красноармейских, в касках. Сперва подумали — Красная Армия. Душа ходуном заходила. Навстречу кинулись. Расцеловался с одним на радостях, а от него винищем, Егор те за ногу, как из откупоренной литровки. Глянул на другого — еле на ногах держится. Сперва это ни к чему, так вроде и надо: отбили, мол, у немцев и выпили — не пропадать же добру! Тащите, говорят, нам еды — мы голодные. Какая же у нас, к чорту, еда? Что было — последним куском поделились. Говорят: мяса давай, курей, яичек. Одна бабенка полкраюшки хлеба от чистого сердца вынесла — у детишек оторвала и командиру, кривоногий такой… А он, сукин сын, краюшку наземь и ногой: «Яичек давай!» Взвыла, известно, бабенка. «Не партизан ты, а сволота». Он ее с размаху по лицу; она, Егор те за ногу, — с ног… И пошло: одни кинулись народ избивать, другие по избам шарить. Тут постовые ихние как заорут: «Немцы!» Смылись, конечно, и трех девок с собой уволокли. — Он помолчал. — Только ушли, и вправду — немцы на мотоциклах. Согнали всех: зачем партизанам еду давали? Двух баб и мальчонку повесили.
Семен обернулся к изумленно слушавшей Кате.
— Немцы все по радио: хватайте партизан, — не защитники они вам, Егор те за ногу, а бандиты, пьянствуют, грабят, а вы из-за них муки терпите. Не верили, так теперь своими глазами увидели… Вот и думаем: в другой раз заявятся — похватаем и отволокем: ястреб ястреба клюет — мирной пташке радость.
— Это не партизаны, дядя, — взволнованно сказала Катя. Она догадалась: в Жукове была та самая банда, что выдает себя за партизанский отряд. Не могло быть сомнения, что это очередная провокация немцев.
— Кто ж тогда?
— Бандиты.
— Бан-ди-ты? — Семен задумался. — Это правда: бандитами-то их в самый раз назвать.
Он подозрительно оглядел Катю.
— А ты откуда знаешь про это, раз дальняя?
— В народе слышала. Говорят, в лесу уголовники укрылись и по указке немцев народ грабят, чтобы, значит, восстановить его против настоящих партизан; а настоящих партизан народ знает, они не ходят по деревням, народ сам доставляет им все, в чем нуждаются. Ты же, дядя, только сейчас говорил: лошадь у тебя от старика, который возил довольствие партизанам.
— Это так, — озадаченно произнес Семен и начал счищать кнутовищем с передка саней снег. — В первое-то время правильные были партизаны, и командовали ими люди большой души — головка наша: Лексей Митрич Зимин да Катерина Ивановна. Чайкой ее мы все звали. Такие люди за народ на куски дадут себя изрезать! Убили их, девка, и весь отряд ихний в болоте потоплен!
— Неправда!
— Говорю — значит правда! — озлился Семен. — Нам, здешним, лучше свои дела знать, чем прохожим из Смоленска… Лексей Митрич и Катерина Ивановна, ежели в живых-то, разве допустили бы, что для Гитлера беспрепятственно мост строится?
— А про то, что каждую ночь немецкие транспорты взрывают, у вас не слышали, дядя? О том, что немецкие главари только мертвяков открытым саням доверяют, а сами в танках разъезжают, — об этом не знаете?
— Знаем и об этом… — неохотно отозвался Семен. — Десант, говорят, красноармейский высадился…
Табак из его цыгарки, которую он старательно сворачивал, просыпался.
— Толкуй беспонятным — не куря насидишься. — Говорю, Егор те за ногу, немцы и сами подтверждают — шила в мешке не утаишь; чуть не каждый день бои у них в лесах с красноармейцами.
Катя засмеялась.
— Красную Армию немцы давно «уничтожили», откуда же взялся «десант»?
Насмешливые искорки, взметнувшиеся в ее глазах, подержались еще мгновение и растаяли.
— Не верь, дядя, фашистской брехне и соседям накажи, чтобы не верили. Жива Красная Армия! Крепче, чем до войны, стала. Ни одному немцу под Москвой не дает голову из окопов высунуть. Ждут бойцы приказа Сталина — двинутся и так ударят, что от «господ» немцев только грязь останется… И отряд Зимина жив, от верных людей знаю. Это ему старик возил довольствие, его боятся гитлеровцы.
