Казарин, также мгновенно оценивший обстановку, понимал, что промедление здесь, у штаба воинского соединения, может стать гибельным для всей операции. Штаб, у которого есть средства связи, превратится в оплот сопротивления и центр ответных действий. Прав капитан.
Между тем Андронов уже действовал. Он о чем-то переговорил с бойцами. Кому-то давал наставление, показывая на здание, ощетинившееся огнем. Казарин понимал, что лучшим способом выкурить и уничтожить, видимо, не очень многочисленный гарнизон штаба было бы подорвать вход и внезапно атаковать.
— Капитан! — крикнул он. — Ты что намерен делать?
Андронов преобразился. На лице его проступили яркие пятна, он напоминал девушку, зардевшуюся в смущении. Но смущения на его лице не было. Были решимость и хмельной азарт, которые по достоинству оценил Казарин.
— Прошу вас вернуться в штаб, товарищ майор! Нам двоим здесь нельзя. Делов там у вас и без того многовато.
Удивительно обостренно воспринимал Казарин то, что происходило сегодня утром. Его неослабный поединок с Андроновым был, видимо, следствием изнурительной работы нервов. Вот и сейчас он уловил несвойственное капитану словцо, как бы разрушавшее его интеллигентный облик. «Делов там у вас...»
Но, странное дело, и это слово, и решимость, с которой капитан вошел в среду бойцов отряда, и приказной тон: «Прошу вас вернуться в штаб...» — все это упрочивало уверенность в том, что отряд в надежных руках, что задание будет выполнено.
Стихия восстания бушевала и как будто уже не подчинялась ни заранее выработанному плану, ни текущим приказаниям штаба. Казарин, вернувшийся в штаб, застал связных от Бреуса, Иванченко, Рудого и других боевых групп. Одни докладывали о продвижении и захвате намеченных объектов, другие просили подкрепления, третьи требовали боеприпасов. А мальчишеский голос доморощенного радиста, молодого парня с едва пробивающимися усиками, монотонно выпрашивал у эфира ответ на позывные:
— Я — «Рубин», я — «Рубин», я — «Рубин»...
Словно изображение на фотопластинке, опущенной в проявитель, медленно проступала победа на улицах города, окутанных дымом гнева и мести. Немцы и итальянцы из города выбиты, значительное количество оккупантов уничтожено. Бойцы отрядов вылавливали врагов в подвалах, на чердаках.
Длинноногого немца волокли к виселице. Кто-то признал в нем начальника гестапо. Его и задержали в гестапо — прятался, подлец, в подвале.
— Это Ботте проклятый! Бей его, гада! К стенке его!
— Почекай, почекай, хлопцы! Мы его приволокем к штабу, там разберутся.
— Правильно. Чего торопиться?
— Пулю ему, гаду, и все дело. Они нашего брата именно так кончали.
— Вешать его!
Вид у немца был неважный. Пока шла дискуссия — расстрелять его или повесить — люди потрудились над ним: из носа текла кровь, губы вспухли. Немец — это был Ценкер — что-то доказывал, но его не слушали, а толкали, мяли, били и волокли на площадь к виселице.
— Стойте! Стойте!
Девушка в одном платьице — далеко не по сезону — задыхалась от быстрого бега:
— Постойте, товарищи!
— Чего тебе? Откуда взялась?
— Немецкая овчарка! — крикнул кто-то. Все снова загудели.
— Любовника выручает, что думаете? И ее прихватим, пусть вместе проветрятся на веревке.
— Постойте, товарищи! Этот немец... не фашист. Он наш...
— Нет наших немцев, все — гитлеровские! — А ты чья, тоже наша?
— Кто меня знает?! — крикнула девушка. — Мы Ростовцевы с Артемовской. А этот немец помогал подпольщикам. Помогал, слышите?
— Знаем Ростовцевых... Этот немец жил у них... Живот, глядите, распух. Скоро немчонок вылупится.
— Папашу сохраняете?.. Толпа зашумела.
Чья-то рука потянулась к золотистым прядям Марины. Она отпрянула. Но рука дотянулась.
— Потаскуха, шлюха немецкая!
— Бей ее!
Женщина с искаженным лицом вцепилась в волосы Марины. Кто-то ударил Марину по лицу, из носа потекла кровь.
Ценкер пытался вырваться, прийти на помощь девушке.
— Не трожьте! — вдруг услышала Марина пронзительный полудетский голос. — Не трожьте ее! Она из подполья!
Марина увидела кепчонку с алой ленточкой над козырьком, а под козырьком встревоженное лицо Геннадия Симакова.
Внезапно над городом появился вражеский штурмовик. Он прилетел бесшумно и только над крышами зарычал, словно негодуя на все увиденное. Зловещая тень его накрыла улицы. Люди шарахнулись по дворам, а самолет, снизившись до дерзкой высоты, рассыпал вниз веер пуль.
Рудой выпустил по стервятнику очередь из ручного пулемета. И, словно в ответ, штурмовик вскоре вернулся. Рудой бросился на землю к ближайшему деревянному забору и прикрыл голову руками. Он слышал повизгивание пуль, близкие разрывы небольших бомб, комочек земли небольно ударил по руке выше запястья. Поднявшись, Рудой увидел горящую хату, безжизненное тельце девочки, над которой склонились люди, а на деревянном заборе отчетливо белели цифры «666».
«Что за наваждение? — подумал Рудой. — Почему так поздно?» Сердце защемило, будто его окликнули из далекого прошлого те, кому он так и не отозвался. Но тотчасонпонял: цифры написаны его рукой, а забор перевернут взрывной волной.
— Дядя! Вы тоже раненый?!
Рудой недоумевающе посмотрел на подбежавшего паренька, а затем почувствовал что-то липкое на руке. Рукав бушлата был обожжен и вырван до локтя, а из запястья, там, где оно было тронуто комочком земли, хлестала кровь.
Рудой пошатнулся. Голова закружилась скорее от увиденного, нежели от боли, которая уже охватывала правую руку. Ища взглядом санитаров, которых сам готовил накануне восстания, он, словно во сне, увидел бегущую к нему Нину, жену. На ее лице был ужас.
Она, видимо, искала его в этой свистопляске огня и металла. И пришла как нельзя вовремя.
— Доложите Казарину... — сказал Рудой. — Бойко за меня! Что с ребятами? — спросил он у жены и увидел ее успокаивающий взгляд. На ней была сумка санинструктора, какие шили женщины перед восстанием.
Он уже мог уходить с поля боя. Но улицы были так полны свободой и светом...
— Все в порядке, Костя, — сдерживая слезы, Нина забинтовала рану. — Могла ли я сидеть дома? Пойми...
Он все понимал. Но говорить уже не мог. Голова кружилась. Во рту пересохло. Сдавило дыхание. Он вынужден был уйти. И он ушел.
Штаб восстания перебрался в помещение бывшей городской управы. До оккупации здесь был горсовет. На здании заалел флаг.
Листовки новой власти уже читались населением.
«Власть оккупантов свергнута — к оружию, братья! Пусть каждый дом даст бойца. Продержимся до подхода передовых частей Красной Армии — она спешит нам на помощь!»
Освобожденный город!
И только потому
Ты вдесятеро дорог
Стал сыну твоему.
Кныш
Наряду с донесением о победных действиях боевых отрядов в штаб приходили скорбные сообщения о потерях.
Казарин бежал к мукомольному техникуму: штаб итальянской дивизии взят. Капитан Андронов погиб.
Петр Захарович все еще не верил словам связного: «Такочки наш капитан убитый...» Скорее всего, напутали. Может быть, ранен? Пусть тяжело, но жив и будет жить. Уверенность в том, что капитан не может, не должен погибнуть, была так велика, что Казарин, когда увидел в вестибюле техникума распростертое тело капитана, бросился к нему, надеясь уловить хотя бы малейшие признаки жизни. Но тот был мертв.
Вокруг стояли бойцы, и среди них бывший командир отряда.
Казарин снял ушанку, на которой алела ленточка, пришитая тетей Сашей: «На тебе, сынок, герб, все ваши уже носят...» Слезы покатились сами собой, и он не осмеливался смахивать их. Не лучше ли, если бы убили его вместо Андронова?
Он вспомнил самозабвенную улыбку капитана, его девичий румянец во всю щеку и успокаивал себя тем, что погиб капитан в вихре сражения, в орлином полете, а не в страхе, как умирал бы ныне живой, никчемный командир боевой группы.
Капитан лежал со спокойствием на лице, и, пожалуй, только Казарин мог прочитать в нем выражение чуть вызывающего превосходства. Словно он, мертвый, продолжает спорить с ним, живым, по важнейшим вопросам бытия. Мудрость мертвого была неодолима.
Казарин подошел к командиру группы, стоявшему с низко опущенной головой и, казалось, ждавшему возмездия за трусость.
— Ну что, начальничек, видишь все это? — спросил Казарин.
Тот кивнул, и Казарин заметил, что нижняя губа его мелко дрожит. Ему стало жаль слесаря.
— Запомни на всю жизнь...
— Он первый ворвался в здание, как только дверь высадили, — сказал кто-то из бойцов. — Просто бесстрашный.
