Ознакомительная версия.
Мюллер повесил свою трубку, а Кренц еще несколько мгновений держал свою на весу, словно надеялся, что она вновь отзовется голосом столь же сурового, сколь и коварного шефа.
Если бы Корнелий Кренц пытался быть честным перед самим собой, то признал бы, что Мюллер прав: он действительно рвался сюда, в Мюнхен, в Баварию. Но вовсе не для того, чтобы провоцировать адмирала на покаянные исповеди предателя. Суд над Канарисом служил всего лишь поводом для того, чтобы вырваться из Берлина, который вот-вот окажется в осадном положении.
— Как и следовало ожидать, Мюллер требует вас в Берлин? — поинтересовался Нортюнг, когда следователь, наконец, распрощался с трубкой.
— Вы, как всегда, проницательны, штурмбаннфюрер.
— «Проницательный» — это в данном случае не обо мне, это о «гестаповском мельнике», — уточнил комендант. — У вас еще есть время подумать об этом и по дороге до аэродрома, и в воздухе. Но хотел бы предупредить, что вы единственный человек, который знает теперь о Канарисе даже больше, чем знал о себе сам адмирал.
— И что из этого следует?
— В наше время это крайне опасно.
— Намек на то, что меня тоже могут убрать?
— Я в своих предположениях так далеко не заходил, — пожал борцовскими плечами шведогерманец, — но ошейник адмирала на всякий случай сохраню.
— А вы, Нортюнг, храбрец! — окрысился следователь гестапо. — Решили, что можете позволять себе даже такие намеки?
— Просто не хочу потом брать за горло местных кузнецов, которые давно — даже престарелые — мобилизованы на заказы для фронта.
— Опасность сейчас представляю не я, а дневники Канариса.
— Уже не представляют, — повертел головой комендант. — Сейчас они у Кальтенбруннера, а это значит, что начальник Главного управления имперской безопасности уничтожит их, как только…
— …Как только вы доложите ему о казни адмирала, — попытался угадать Кренц.
— …Как только лично выудит из них все мыслимые связи адмирала-предателя с другими заговорщиками и неблагонадежными, — теперь в словах Нортюнга прозвучала уже неприкрытая угроза. — Но будем надеяться, что вас, лично вас, обер-штурмбаннфюрер Кренц, это никоим образом не коснется.
— Мои связи с адмиралом Канарисом?! — воинственно осклабился следователь. — Это ж кому могло прийти такое в голову?
Вместо ответа Нортюнг открыл входную дверь.
— Вам нельзя терять ни минуты, оберштурмбаннфюрер, — произнес он уже вслед гестаповцу. — Машина подана, двое моих охранников будут сопровождать вас вплоть до посадки в самолет.
— Стоит ли отрывать от дела сразу двух охранников? — лукаво поинтересовался Кренц, бегло взглянув на двух верзил, очень смахивающих на отпетых уголовников, которых местные власти теперь охотно вербовали в лагерные надсмотрщики. Не оставалось сомнений, что эти громилы будут не охранять его, а конвоировать, дабы в дни военной агонии рейха он не вздумал затеряться где-нибудь в предгорьях Альп.
— Стоит, Кренц, стоит! Хотя не вам это решать! — неожиданно взъярился комендант лагеря. — И не теряйте времени, вас ждут в Берлине.
— Ну, смотрите, сами жаловались, что людей у вас слишком мало, да и тех грозятся отправить на фронт.
— Не волнуйтесь так, Кренц! Ради выполнения приказа Кальтенбруннера я готов отдать для вашей охраны последних своих людей. Как носитель сведений, полученных от шефа абвера, вы для всех нас теперь неоценимы, — мстительно заверил его Нортюнг.
В течение всей поездки на полевой аэродром, находившийся в двадцати километрах от лагеря, да и потом, уже перед самой посадкой, томясь в ожидании пилотов, которые по каким-то причинам задерживались, охранники так и не произнесли ни слова. В их присутствии Кренц чувствовал себя жертвенным бараном, которого велено торжественно, ритуально доставить до места жертвоприношения. У него и в самом деле время от времени возникало желание бежать из-под их охраны в так манившие его сейчас весенние горы. Даже момент выдался удачный — когда над аэродромом появились два звена союзных бомбардировщиков.
«А ведь на твоем месте Скорцени наверняка воспользовался бы такой возможностью и скрылся, — с презрительным укором молвил себе Кренц, у которого всегда хватало мужества ловить себя на проявлениях нерешительности, а то и откровенной трусости. — Ты и впрямь слишком много знаешь теперь, чтобы начальство позволило тебе оставаться в живых».
Однако насладиться самоистязанием ему не дали. В комнатке для важных персон, в которой он ожидал вызова на летное поле, появился какой-то обер-лейтенант и выдал сразу два сообщения: первое — что летчики уже в самолете и ждут его; второе — что его требуют к телефону из приемной Мюллера.
— Как оказалось, Кальтенбруннер тоже желает видеть вас, Кренц, — без лишних слов сообщил ему адъютант шефа гестапо.
— И что из этого следует?
— А то, что сначала вы все же должны побывать у группенфюрера.
— Естественно.
— Не так уж и естественно, — назидательно обронил адъютант, — если учесть, что из приемной обергруппенфюрера Кальтенбруннера уже дважды интересовались, когда именно вы прибудете в Берлин. Поэтому в ваших интересах, Кренц…
— В этом вы меня уже убедили.
— Даже постараюсь организовать для вас машину, хотя теперь это непросто…
— Буду вспоминать о вас как о благодетеле.
Адъютант что-то проворчал в трубку, а затем негромко произнес:
— Не нужно обладать большой фантазией, Кренц, чтобы предположить, с какой «признательностью» все вы будете вспоминать о бедном адъютанте самого шефа гестапо.
— Не сомневаюсь, что о нас обо всех будут вспоминать с такой же «признательностью», — успокоил его Кренц.
«Интересно, — подумал он, — приставят ли ко мне на берлинском аэродроме точно таких же уголовничков?»
Первое звено вражеских самолетов пронеслось мимо машины, в которой находился Кренц, минут через десять после того, как она поднялась в воздух.
— На Мюнхен пошли! — прокричал на ухо следователю оказавшийся рядом с ним полковник артиллерии. — Причем обратите внимание: в воздухе ни одного нашего самолета, да и зениток тоже не слышно.
— Они встретят англо-американцев на подходе к Мюнхену, — сквозь зубы процедил оберштурмбаннфюрер. — И давайте прекратим эти рассуждения.
Второе вражеское звено проходило значительно ближе к ним, однако их перехватили два германских штурмовика. Но, как и после первой встречи, Кренц почему-то пожалел, что ни один из вражеских самолетов не обстрелял их. Вдруг это нападение завершилось бы вынужденной посадкой где-нибудь в предгорьях Франконского Альба?[68] Но в этот день Кренцу чертовски везло, хотя он все еще не был в этом уверен.
— И какого же характера задушевные разговоры с Канарисом вы там, во Флоссенбюрге, вели в ночь перед казнью? — еще с порога оглушил его своим любопытством Мюллер. — Не отмалчивайтесь, Кренц, не отмалчивайтесь!
— Я готов составить подробный рапорт.
— При чем здесь рапорт, Кренц? Задушевные разговоры с самим адмиралом Канарисом всю ночь напролет, в последние часы и даже минуты перед казнью… Это уже даже не доклад шефу гестапо, а захватывающие мемуары.
«Неужели камера прослушивалась, и «гестаповскому мельнику» успели донести смысл нашей с Канарисом беседы? — мелькнуло в голове Кренца. — Хотя все может быть… Русские и союзники уже под Берлином, а, поди ж ты, служба слежки и доносов продолжает действовать безотказно!»
— По существу, это был еще один допрос, — солгал обер-штурмбаннфюрер. — И не в течение всей ночи, а какое-то совершенно непродолжительное время.
— Допрос, говорите, Кренц? А я уж подумал, что вам захотелось побывать в шкуре того несчастного римского монаха, которого в свое время Маленький Грек задушил в камере смертников прямо во время исповеди, чтобы затем бежать из тюрьмы в его одеянии. Только поэтому позволил коменданту лагеря разрешить вам посетить адмирала, — мрачно сыронизировал обер-гестаповец рейха.
— Задушил монаха?! — удивленно переспросил Кренц. — Он действительно задушил некоего монаха и таким образом сумел бежать из римской тюрьмы? Это реальный факт или одна из абверовских баек?
— Вы что, впервые об этом слышите?! — не меньше него удивился Мюллер.
«Так вот почему по телефону Мюллер спросил, не стремился ли я уподобиться пастору или что-то в этом роде!..» — только теперь понял Кренц истинный смысл этой загадочной фразы шефа гестапо.
— Нечто похожее слышать приходилось, но я не связывал это с Канарисом. Очевидно, это происходило очень давно, — уже явно оправдывался оберштурмбаннфюрер. Не знать о таком факте из биографии адмирала было явным его проколом как следователя. — В деле Канариса, которое мне вручили, об этом ничего не говорилось.
Ознакомительная версия.
