— Тьфу! — плюнул в сердцах старик.
Ночью в битком набитом людьми общем вагоне удерживала Катя на коленях голову спящего Митьки. Все те заботы, переживания, трудности и неудобства дальней дороги, спасающие Катю днем, теперь безжалостно ушли, оставив ей — ее: беззащитное, больное, в грохоте колес без исхода бьющееся под вагоном; почему ты столько время молчал? почему ты столько время молчал? почему ты сейчас молчишь? почему ты сейчас молчишь? почему? почему? почему?..
Задыхаясь, мучаясь в летящей, грохочущей этой черноте, сознание торопливо выбиралось наверх, к тусклому свету, к вагону, не могло прийти в себя, отдышаться, стремилось перенестись, перекинуться на другое — здоровое, не больное, спасительное… Она опять старалась надеть на себя все дневное, привычное. Вспоминала работу, дом. Приходят ли поливать их общий огород сестры Виноградские — вон какая жара-то днями стоит? А может, там дожди?.. Думала о Дмитрии Егоровиче. Как он там один?
И все это — тоже ее, тоже неотделимое — отстукивалось дальше и дальше, оставалось где-то там, за вагоном, за поездом, в необозримой лунной ночи…
В райисполкоме Дмитрий Егорович Колосков находился в громкой должности главного агронома района, но более неподходящей работы для 63-летнего старика придумать было трудно: круглый год приходилось мотаться ему по району из одного конца в другой: в устойчивую погоду — с Иваном Зиновиевичем на полуторке, в распутицу и метели — с Пантелеевым-Спечияльным на лошадях. Но понимал старик, что надо, и не роптал.
И вот маленький, сухонький этот старичок идет и идет где-нибудь межой, попыхивая самокруткой, наматывает да наматывает намозоленной саженью, а рядом — агроном и сам председатель еле поспевают… Однако всякое случалось в трудное то, тяжелое время…
Однажды пыхтел за ним, в бороздах спотыкался председатель Калмогоров из кержаков. Краснорожий, тучный. Отставал, вконец задыхаясь, платком отирался, снова догонял. И вот, когда остановились передохнуть, вдруг предложил ему, Дмитрию Егоровичу, мешок муки-крупчатки. Взятку. За то, чтобы Дмитрий Егорович не вносил в сводку земельный клин за Воробьевой балкой. Шесть гектаров. Весной это все произошло. В тоще1, мокрой лесопосадке. С глазу на глаз.
Смотрел на деревню вдали Дмитрий Егорович, курил задумчиво и вспоминал всю краснорожую родню Калмогорова, окопавшуюся с ним в сельсовете. Наверняка уже есть «решение» этого липового сельсовета: пустить клин под пары… А засеваться клин будет, а осенью так же споро, ничего не подозревая, колхозники снимут с него урожай, а урожай тот осядет в сусеках самого Калмогорова и всей его глотовой родни… Ловко!
— Ну, Егорыч, — ныл негодяй. — Мешок крупчатки — и по-людски, по-доброму, а, Егорыч?..
— Два!
— Че?!
— Два мешка — и по рукам!
— Вот энто по-нашенски, вот энто… ятит-твою!.. — Калмогоров схватил руку Дмитрия Егоровича и затрясся с нею. Как со вступлением поздравлял. В шайку свою подлую.
А Дмитрий Егорович вроде бы смущался. Говорил, чтоб осторожней там, с мешками-то. Когда в кузов класть будут. С Иваном Зиновиевичем. А то люди кругом…
— Егорыч! Понял! Лечу! — И уже в следующий миг Калмогоров пыхтел прямо по пахоте, словно лихорадочно-жадно пересчитывал сапогами ее вывернутые тучные ряды: мое! мое! много! много! — пела, подбрасывала, тащила вперед эту тушу борова неуемная радости… Долго смотрел вслед Дмитрий Егорович. До тех пор, покуда Калмогоров, точно обожравшись этой земли, пахоты этой, не стал выкарабкиваться из нее жуком навозным на чистый взгор у деревни. «Ну погоди, подлюга!» Скрипнув зубами, Дмитрий Егорович отвернулся и пошел махать саженью дальше.
Через час он стоял в кузове полуторки и говорил окружившим машину колхозникам: бабам, подросткам, детишкам да старикам:
— Тут вот какое дело, товарищи… Ваш дорогой председатель, Федор Лукич, и ваше уважаемое правление… — Дмитрий Егорович широким жестом распахнулся на крыльцо сельсовета, где стоял сам Калмогоров и вся его родня. — …так вот, товарищи, они поручили мне, как представителю района, за ваш героический труд для фронта, для победы и в честь приближающегося дня Первое мая… да и пасха вон через три дня… — Народ засмеялся. — Одним словом, товарищи, мне поручено раздать вам муки. Пельмешки чтоб там, пироги на праздник! — Народ радостно загалдел. — Вот тут в двух мешках двести с небольшим килограмм. Мы их сейчас и поделим поровну на всех… Марья Семеновна, как у вас?
Седенькая старушка-учительница, раскрасневшаяся и гордая от порученной ей миссии, оторвалась от подсчетов, воскликнула:
— По полтора килограмма выходит на человека, Дмитрий Егорович! — и добавила с отчаянной хитрецой — Если не считать сельсовета…
— Ну вот и отлично! А сельсовет считать не будем. Чего его считать, если он — дарит? Иван Зино-виеч, открывай борт, весы подавай. Подходите, товарищи! Да хорошенько помните своего дорогого председателя, Федора Лукича! А ты, Федор Лукич, всегда поручай мне такое приятное дело. Вон на посевную скоро приеду — готовь еще мешка три! Все раздам!
Народ хохотал. На крыльце сельсовета трещал, перилы выворачивал красный, как рак, Калмогоров.
Через неделю Калмогоров приехал в город, пришел куда следует и сам решительно «арестовался».
Липовый сельсовет был разогнан. Колхозники выбрали новый. Правильный, свой. Дмитрия Егоровича «за геройство» шарахнули строгачем, но на работе, подумав, оставили.
Бывали в районе и другие случаи…
Еще раньше, месяца за полтора до посевной, в конце марта, проверял Дмитрий Егорович в одном колхозе с местной агрономшей семенную пшеницу. И что-то в поведении этой агрономши и другой женщины — кладовщицы, крутящейся тут же, показалось подозрительным ему. Суетятся обе, из рук все роняют, кладовщица красная, агрономша наоборот — белая. Что за черт! Между делом послал за председателем — прибежал раздетым, без шапки, Никонов, такой же старик, как и Дмитрий Егорович. Перевешали зерно — нехватка ста с лишним килограмм. Агрономша в слезы, кладовщица за ней.
— Поделили, мерзавки?! — подступился к ним Дмитрий Егорович.
Никонов вдруг взмолился.
— Егорыч! Не виноватые оне. Я взял.
— Ты-ы?!
— Я, — опустил седую голову Никонов.
— Да ты… ты… мать-перемать! Где зерно?!
— Смолол… Зимой еще… И продал.
Дмитрий Егорович задохнулся на миг, покрутил головой, приходя в себя.
— Петя, не шути… мы ведь с тобой вместе…
— Правда, — тихо, но твердо сказал Никонов.
У Дмитрия Егоровича сузились глаза.
— Та-ак… Значит, ты, гад, подумал, мол, воевали, вместе под смертью ходили — он меня выручит, покроет в случае чего… Так?.. Отвечай!
Никонов молчал.
— А ну собирайся иди, сволочь! — И Дмитрий Егорович, как заразу какую, обошел Никонова, выскочил из склада в пасмурную улочку деревеньки и заметался возле полуторки.
От раскапоченного мотора поднял голову Иван Зиновиевич, с удивлением, растерянно смотрел, как Никонов мучительно пронес мимо красные, полные слез, моргающие глаза — точно не хотел, не мог пролить их при нем — и дальше сгорбился и шел, сдер-гивая слезы, сморкаясь. Мокрая жирная улочка по-степенно задиралась боком, но Никонов не замечал этого, не осторожнил шаг — шел, как во сне, как-то раздумчиво и обреченно елозил, откидывал назад сапогами, точно медлил до поры, не выбирался на обочину к своей избенке, где на завалинку — теперешней участью его — уже опадала старуха-жена, с будто проткнутым — немым, без воздуха — криком… Иван Зиновиевич поспешно спросил, что случилось…
— Заводи машину! Вот чего случилось! — заорал на него Дмитрий Егорович.
Внимательно, долгим взглядом посмотрел на бегающего начальника шофер. Но промолчал. Опустил капот, пошел за рукояткой, крутанул ею в передке полуторки. Мотор тряхнулся, равномерно задрожал.
Тут подходит к Дмитрию Егоровичу какая-то сгорбленная старушонка, кланяется в пояс и протягивает небольшой мешочек. Что еще такое! Дмитрий Егорович взял. Зерно. Пшеница. А старуха уже костыляет от него. Баба какая-то, тоже с мешочком. Старик. Еще баба. И все суют ему мешочки, наволочки с зерном, в руки или на землю прямо кладут, к сапогам. Молодуха. Лицо одутлое, землистое. Положила мешочек, «извиняйте» сказала, повела в сторону тоскливые глаза, и сама за ними повелась… Медленно протаскивались эти люди, впечатываясь в память и в то же время смазанно и быстро, и ошарашенный Дмитрий Егорович только рот раскрывал, не успевая ничего спросить, выяснить. А люди клали и клали мешочки… Как жизни свои складывали к его испуганным, пятящимся ногам…
И стыд, и внезапный, неосознанный еще и оттого непереносимый вдвойне, задохнулся, заворочался вместе с сердцем, булыжником затолкался в груди. Господи, да что же это!.. Лет семи парнишка протягивает мешочек — из завернутого рукава взрослой телогрейки ручонка как сизая дряблая ветка… Лицо Дмитрия Егоровича перекосило, правый глаз, вытаращился, стал вспыхивать стекленеющей жутью, болью…
