— Э, да ты… это самое… мастер! Ну-ка, ну-ка!.. Молодец! Откуда знаешь ремесло?
— Отец научил, — ответил я смущенно.
Я рассказал мастеру и товарищам об отце, о том, как он души не чаял в своей профессии и работал с огромным наслаждением. Бывало настрогает ворох стружек, запустит в них руки, словно в пену, поднимет охапку, поднесет к лицу, понюхает, потом подбросит вверх, и стружки шуршащими локонами льются мне на голову, на плечи…
Я просыпался рано и, освежив лицо водой из рукомойника, бежал к отцу в сарайчик. Он доверял мне распиливать, строгать и долбить бруски для рам, ножки табуреток… Утро разгоралось яркое, солнце светило в окно, в раскрытую дверь, и в мастерской все радостно и обновленно вспыхивало. Мать приносила нам чай с теплым, только что испеченным хлебом; хлеб был душистый и мягкий — сожмешь его, а он опять расправляется, точно вздыхает. Мы пили чай прямо на верстаке, очистив его от стружки и щепок.
Сделав какую-нибудь вещь — буфет, стол или этажерку, — отполировав ее до блеска, отец ходил вокруг нее со счастливым выражением лица, похлопывал по бокам, поглаживал углы и удивленно приговаривал:
«Вот какую штуку мы с тобой соорудили, сынок! Гляди-ка!»
Иногда отец спрашивал меня, кем я хочу быть, когда вырасту большим. Я с жаром уверял его, что буду только столяром. И лицо отца светлело, морщинки лучиками расходились от глаз, он ласково гладил меня по голове…
Выслушав мой рассказ об отце, мастер одобрительно заключил:
— Профессию ты выбрал правильную, это хорошо… Будем работать. — И, развивая дальше свою мысль, продолжал: — Богата земля наша умельцами. Много у нас разных профессий — токари по металлу, слесари, электромонтеры… Ну, шорники там… вальщики, гончары, еще кузнецы есть… Но ни одна из них не может сравниться с нашим столярным делом. Нету больше такой другой специальности. — Но через минуту нахмурился, вздохнул и сознался с сожалением: — Нет, вру, есть: живописцы, камнетесы, что из мрамора разные фигуры высекают, эти сравняются, они… это самое… на одной доске со столярами стоят. В музеях, в картинных галереях что выставлено? Картины, мраморные фигуры и мебель. Значит, она, мебель-то, произведение искусства. Вот как надо понимать нашу профессию!
И по тому, как почтительно входил Павел Степанович в мастерскую, как нежно ощупывал и гладил куски дерева, как принимался он за работу, забываясь в ней, я понял, что он глубоко верил в то, что столяр — лучшая профессия на свете, и чрезвычайно гордился ею.
— Ну вот, — обращаясь ко мне, закончил мастер, — быть тебе, Димитрий, моим вроде как… это самое… заместителем, бригадиром, что ли… Если я отлучусь, ты тут хозяин, помогай, показывай товарищам… В особенности Маслову и Фургонову…
Все ученики согласились с Павлом Степановичем и охотно советовались со мной, как со старшим. Только Фургонов, как я и ожидал, не признавал меня в новой роли бригадира и демонстративно зажимал уши ладонями, когда я что-нибудь говорил для всех. Один раз я увидел, что он неправильно закрепляет брусок, и подошел показать, как надо это делать. Но Фургонов решительно отстранил меня:
— Ты ко мне не лезь. Сам научусь.
Я пустился было на уговоры, но он, сверкнув глазами, упрямо повторил:
— Я сказал: сам научусь. Уйди! — И признался откровенно, но в шутливом тоне: — Не принимает тебя душа моя!..
Не сдержавшись, я замахнулся на него бруском, но Фургонов не испугался и, приподняв подбородок, предупредил:
— Ну-ну, осторожнее на поворотах!..
С тех пор я оставил его в покое. Но, наблюдая за ним со стороны, заметил, как он упорно, с каким-то ожесточением хватался за дело. Если оно не выходило, он, закусив нижнюю губу, начинал сызнова, присматривался к работе столяров, к их приемам; и все чаще мастер, проверяя задания, подолгу задерживался возле Фургонова.
— Сам делал? — с затаенным подозрением и удивлением спрашивал он.
— Сам.
— Ну-ну…
А уже через месяц он должен был сознаться, что Фургонов опередил всех нас, в том числе и меня.
Похвала мастера все более укрепляла в Фургонове презрение ко мне как бригадиру и обостряла наши отношения.
Мне было досадно, что он не подчинился моей власти и по-прежнему поглядывал враждебно, косился. А многие в нашем классе, побаиваясь, сторонились меня и в спорах поддерживали моих противников: Фургонова и Болотина.
Чем я восстановил против себя ребят, я уяснил несколько позже.
Выполняя наказ отца — быть первым везде, — я старался сохранить за собой первенство даже в мелочах. Я дошел до того, что никого не пропускал в дверь впереди себя: отталкивал и входил первым в класс, в комнату, в буфет… Об этом знала вся школа, и ребята начали уже потешаться: завидев меня издали, останавливались у дверей толпой и ждали, пока я не пройду первым. А когда я проходил, то сзади слышался смех. Это оскорбляло меня и сердило.
При малейшем несогласии я тотчас же вставал в позу вызова на поединок, и со мной переставали спорить. Из девчонок, кроме Лены, я никого в классе не замечал, будто их совсем не существовало. Как-то раз одна из них, Зина Краснова, зная, что я хорошо разбираюсь в химии, попросила объяснить опыт получения ртути; я нарочно громко, чтоб все слышали, ответил:
— Нечего на других выезжать. Сама соображай, — и, тихонько постучав пальцем по ее лбу, насмешливо спросил: — Извилинок не хватает?..
Зина заплакала и выбежала из класса. Санька сейчас же накинулся на меня:
— Если ты еще раз так сделаешь, я перестану разговаривать с тобой. — Он так болезненно воспринимал все мои выходки, что говоря, задыхался, губы прыгали, ноздри вздрагивали. — Ты… не товарищ… Ты!.. Разве так поступают? Скажи ему, Никита…
Такой же случай произошел на уроке математики.
Учитель Синявин был, пожалуй, не намного старше своих учеников, и ему, вероятно, просто некогда было заниматься с каждым из нас так, как это делал Тимофей Евстигнеевич. Синявин был увлечен собой. Пока кто-нибудь трудился у доски, он рассматривал свой костюм, снимал соринки и ниточки с рукавов, щелкал крышечками часов, мизинцем трогал ямку на подбородке, как бы осведомляясь, тут ли она. Подняв глаза на доску, проверив задачу, он негромко и коротко ронял:
— Садись.
Чувствуя с его стороны это вежливое безразличие к нам, я перестал заниматься математикой, показывая этим в свою очередь, пренебрежение к учителю. На его вопросы я отвечал резко и вызывающе:
— Не знаю.
Синявин пожимал плечами и ставил мне отметку.
Но однажды, вызвав меня к доске и услышав короткое «не знаю», он вдруг вспылил:
— Ты говоришь «не знаю» таким тоном, каким положено говорить «знаю»! Зачем ты ходишь в школу? Место занимаешь?! Учиться надо, а не устраивать тут демонстрации!
Класс замер. В тишине у кого-то вырвался вздох. Первый раз я почувствовал, что мне стыдно, щеки пылали, расстояние от доски до парты показалось мне очень длинным.
— Достукался! — проговорил Никита, когда я сел за парту. — Говорил тебе…
— Отстань! — огрызнулся я. — Не твое дело. — И подумал с досадой: «Надо сделать так, чтобы к тебе не подкопались. Спросят — отвечай, отчекань, окинь всех гордым взглядом и небрежно садись на место».
С помощью Никиты я за короткое время повторил пройденный материал, на уроках слушал Синявина внимательно и ждал момента, чтобы отличиться.
Но Синявин по-прежнему был безразличен и не тревожил меня вопросами.
В тот день, войдя в класс, учитель раскрыл классный журнал и вызвал Болотина к доске. Задача была трудная. Болотин оторопело смотрел на крупные цифры, а рука машинально рисовала под ними чертика с рожками и тонкими ногами. Ребята оживленно переглядывались, посмеивались.
— Рисовать после будете, — сказал Синявин. — Решайте задачу.
И попросил на помощь Саньку, который также нерешительно топтался возле доски, нервно пожимая плечами. На помощь им был вызван Фургонов; тот даже не взял в руки мел, сгорбившись, стоял позади Болотина и Саньки и, уставившись себе под ноги, каблуком гладил светлую шляпку гвоздя, вбитого в пол.
Учитель оглядел примолкнувший класс:
— Кто решит?
— Я, — вызвался я и встал.
Синявин был несколько удивлен. Взглянув мне в глаза, он кивнул головой. Я неторопливо приблизился к доске, отодвинул в сторону Болотина, Саньку, Фургонова:
— Дайте мел. Вот как надо решать.
Быстро решив задачу, я сунул растерявшемуся Саньке в руки мел и победоносно вернулся на место.
Санька сел рядом со мной, опустил перед собой руки, нетерпеливо хрустнул тонкими пальцами, усмиряя дрожь.
— Я тоже знал эту задачу, — сказал он, как бы оправдываясь.
— Что же не решил?
— Забыл.
— Ну, памяти своей я тебе не могу дать.
Он резко повернулся ко мне и с силой прошипел:
