Эти точные, святые слова я часто потом вспоминала и в воздухе, и на земле.
Ночь шестьсот восемьдесят девятая
Хорошую погоду мы, по-видимому, сглазили. Из-за низкой облачности в прошлую ночь удалось сделать всего по два-три вылета, а сегодня, судя по всему, заданий вообще не будет.
Днём провели открытое партийное собрание. Повестка дня: «Задачи полка в боях за Крым». Мария Ивановна Рунт привела в докладе данные о противнике: двухсоттысячная армия, около четырёх тысяч орудий, 150 самолётов.
— Самолётов сравнительно мало, — сказала докладчица, — но фашистское командование направляет в Крым авиацию из Румынии. Одна из наших важнейших задач — блокировать немецкие аэродромы. Предстоят очень тяжёлые бои, максимальные ночи. Пришла пора решающих сражений, нас ждёт истерзанная, исстрадавшаяся крымская земля, священный город советских моряков — Севастополь.
Познакомила нас Рунт с высказываниями Гитлера о значении Крыма. Старая песня: удержать любой ценой. Оказывается, фюрер обещал подарить Крым на веки вечные южнотирольским немцам, заявил, что полуостров станет их второй родиной.
Не станет! Поглядим, что останется от этих двухсот тысяч.
После собрания Бершанская назначила меня дежурной по аэродрому, попросила через час зайти на КП.
«Чем-то она расстроена», — подумала я, провожая её взглядом.
Тучи, клубясь, опускались всё ниже, казалось, какие-то крылатые твари протягивают к земле бесчисленные щупальца. Из глубин памяти всплыли полные смятения и тревоги пушкинские стихи:
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
«У Бершанской что-нибудь не ладится с перебазировкой, — решила я. — Перебросить всё наше хозяйство через пролив — дело сложное».
Но моё предположение оказалось ошибочным. Когда я пришла на командный пункт, там уже находились, кроме командира полка, девушка-лейтенант из особого отдела и Рачкевич. «Случилось что-то серьёзное», — подумала я.
— Прошлой ночью, — сказала Бершанская, — с территории полка кто-то передавал световые сигналы. Необходимо выследить и обезвредить лазутчика.
— Или лазутчицу, — дополнила Рачкевич. Я оторопела.
— Что за сигналы? Расшифровали?
— Нет, заметили слишком поздно. Сигналы передавались из вашего «Дворца шахини», в десять вечера.
Так мы называли своё общежитие, располагавшееся в здании бывшего склада. Оно давно пустует, превратилось в развалины и находится на отшибе — очень удобное место для лазутчика.
— Днём там никаких следов не обнаружили, — продолжала Бершанская. — План у нас такой. Около десяти часов скрытно с четырёх сторон приближаемся к развалинам. Ты, Магуба, подходишь со стороны аэродрома. Встанешь у стены и будешь ждать моего сигнала. Захвати фонарик. Оружие не применять, можно подстрелить своих. Шпиона надо взять живым. Как только я включу фонарик, сразу включай свой. Потом будем действовать по обстановке. Повторяю: стрельбу не открывать. Желательно провести операцию без лишнего шума, чтобы не будоражить людей.
— Куда были направлены сигналы? — поинтересовалась я.
Бершанская быстро начертила на листке бумаги схему «дворца».
— Вот здесь, примерно, находился лазутчик. — Она поставила крестик у южной стены. — Сигналы были сращены на юго-восток.
«В наш тыл, — подумала я. — Значит, где-то там действует ещё один шпион».
Вернувшись на аэродром, я не находила себе места. Если лазутчик тайно пробрался в посёлок, где же он скрывается? Местных жителей мы знаем, никто из них даже отдалённо не похож на шпиона. Несколько стариков, женщины — все они вне подозрений. Может быть, балуются ребятишки?
Как ловят шпионов и диверсантов, я знала только по книгам и кинофильмам. Интересно очень. Может быть, нам предстоит схватка с матёрым гитлеровским разведчиком.
Ночь выдалась тёмная. В назначенное время я подкралась к развалинам. Ни звука, ни огонька. «Надо было поднять весь полк, — размышляла я. — Окружить, по команде включить фонарики, крикнуть: «Хенде хох!» Впрочем, скорее всего, лазутчик здесь больше не появится. Он уже сделал своё дело, и мы понапрасну теряем время. Бершанская рассчитывает обезвредить сразу двух шпионов. Конечно, это было бы здорово. Где-то к юго-востоку от нас затаилась вторая группа захвата. Но мы, по-видимому, опоздали, птички уже улетели. Если сигналов не будет, Бершанская, вероятно, объявит тревогу. Может быть, сумеем скрытно перебраться в другое место, а здесь оборудуем ложный аэродром».
Я ощупала рукой край пролома. И вдруг услышала шорох. Он здесь! Меня начала бить дрожь. «Бояться нечего, — успокаивала я себя. — Неужели мы вчетвером не справимся с одним немцем? Бершанская одна его скрутит. Если двинусь дальше, могу спугнуть. Буду стоять и ждать».
Прошло несколько тягостных минут. Мне показалось, что в глубине «дворца» качнулась тень…
Свет карманного фонарика вспыхнул шагах в пятнадцати от меня. Азбука Морзе…
Л-ю-б-л-ю…
Мне всё стало ясно, я едва не расхохоталась и направилась прямо к «лазутчику». Увидела вдали ответные сигналы, остановилась.
Я — т-о-ж-е.
В той стороне расположен аэродром наших «братишек». Обмен любовными посланиями. Кто же это?..
Освещённая светом четырёх фонариков, медленно, как привидение, по каменным уступам спускалась девушка, штурман из эскадрильи Лейлы. Фамилию называть не буду. Хорошая девушка, отличный штурман, и вот…
— Я же говорила — лазутчица! — с торжеством воскликнула Рачкевич.
Я не выдержала и рассмеялась.
— Отставить смех! — строго приказала Бершанская. — Товарищ штурман, идите за мной.
Я вернулась на аэродром, удивляясь, что дрожь в коленках всё ещё не проходит. Не простое дело — ловить шпионов.
Через полчаса ко мне тихо, как тень, подошла виновница.
— Попало? — сочувственно спросила я.
— Попало.
— От полётов отстранили?
— Нет, что вы! — она испуганно глянула на меня.
— Ну, легко отделалась. Мы могли, между прочим, ненароком пристрелить тебя.
— Вот и Бершанская то же сказала!
— Твоё счастье, что мы заранее твёрдо решили взять тебя живьём.
— Вам смешно.
— Ни капельки. Мне очень досадно, что это оказалась ты, а не настоящий диверсант. Или диверсантка. Меня бы представили к, награде. И слава — на всю дивизию.
«Лазутчица» даже не улыбнулась.
— Товарищ старший лейтенант, не говорите Санфировой, — озабоченно попросила она. — Ладно? Я её боюсь больше, чем Бершанскую, честное слово. Она меня убьёт.
— Преувеличиваешь. Чтобы Санфирова убивала штурманов, да ещё в своей эскадрилье… Что-то не слышала.
— Я в переносном смысле. Очень вас прошу.
— Ладно, так и быть. Но с одним условием. В следующий раз передачу закончишь словами: «Пламенный привет от Сыртлановой».
— Могу даже начать с этого! — рассмеялась девушка.
— Шутки шутками, а твой поступок мог иметь очень серьёзные последствия. И по законам военного времени…
— Я больше не буду, — прервала меня собеседница. — Бершанской честное комсомольское слово дала.
— Ну, тогда я спокойна. Но мой тебе совет: сама доложи обо всём командиру эскадрильи.
Девушка сразу сникла.
— Нет, у меня язык не повернётся. Может быть потом, когда докажу.
— Что докажешь?
— Что у меня не блажь, а настоящая любовь.
— А как ты это докажешь?
— Заработаю орден. Санфирова недавно предупреждала меня: любовь должна умножать силы, а если происходит обратное…
— Понятно. Сколько у тебя боевых вылетов?
— Мало, тридцать два. Санфирова летала со мной пять раз! И не сделала ни одного замечания.
— Тебя хвалила Женя Руднева. Говорила, что ты рассудительная девушка, штурманские расчёты делаешь быстро, безошибочно.
Хвалила её и Лейла, в разговоре со мной, совсем недавно, но говорить об этом я, естественно, не стала.
— Признаться, — продолжала я, — не тебя я ожидала увидеть сегодня во «Дворце шахини».
Девушка опустила голову, и мне стало жаль её.
— Я знаю, товарищ старший лейтенант, — тихо сказала она, — что вы военных людей, фронтовиков, в сердечных делах выносите за скобки.
Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.
— Это на меня наговаривают. Вернее, искажают мои светлые мысли. Ведь сердцу не прикажешь, правда? Скажу тебе по секрету: я сама всеми силами души люблю одного лётчика-истребителя и часто думаю о нём.
— Вы шутите.
— Нет, милая, не шучу. Он пропал без вести в первые дни войны. Эта любовь, к сожалению, не удесятеряет мои силы, но и не мешает мне исполнять свой долг.
— Простите меня, я не знала.
Начался дождь, и мы укрылись под крылом самолёта. Мне не хотелось обсуждать свои сердечные дела, и я продолжала свою проповедь.
