— Иди-ка ты со своей правдой, знаешь куда! Утром вот посмотрим, что с вами станется. Тоже мне, агитатор сыскался!
— Ну, как знаешь, а только опосля пеняй на себя, было бы тебе сказано. Почнем-ка, мужики, укладываться, а то с ним лясы точить — только время терять, опосля, может, еще и одумается. Ложитесь, как говорил, погрудней, а я накрывкой займусь. Когда уделаю, сам к вам полезу. Только уговор: мне посередке место оставьте. С краев кто-сь окажется, ночью местами поменяем, чтоб, значит, не обидно да не зябко было. Ну, почали, стало быть!
Мы начинаем послушно укладываться на зябкую зеленую хвою, застланную шинелями, в то время как Кандалакша, словно заботливый любящий отец, укрывает нас сверху оставшейся одеждой. Покончив с этим, он заваливает нас толстым слоем хвойника и готовится было сам присоединиться к нам, но, глянув напоследок еще раз на сиротливую фигуру строптивого Павло и проникнувшись к нему неподдельной острой жалостью, вновь пытается сломить его упрямство:
— Ну, вот что, паря! Хватит уж дурочку-то валять! Полезай давай в середку, ежели еще жизнь дорога. Рядом со мной будешь, и ничего с тобой не случится. Слово тебе даю.
— Сказал — не лягу, и не лягу! — упрямо твердит тот свое. — Чего прицепился, как репей?
— Да будет тебе его, Кандалакша, уговаривать-то! — слышится словно из-под земли приглушенный голос Полковника. — Дай ему там хорошего леща — мигом поумнеет. Не поможет, так еще я вылезу да добавлю. Сколько еще с таким дитем можно нянчиться? Такие только дрына и слушаются. А поумнеет, после сам спасибо скажет.
— Дай, дай ему там, Кандалакша! — доносятся поддерживающие Полковника голоса из-под зеленой копны, которая неожиданно оживает и начинает шевелиться.
Ободряемый дружными напутствиями, Кандалакша входит в свою роль и, изображая свирепость, зычно орет на приунывшего Павло:
— А ну, кому говорят, залазь в середку, а не то так трахну, что и маму забудешь! — Для острастки он даже довольно увесисто толкает Павло в загривок. — Лезь, говорят тебе, подобру, покуль не схлопотал!
Ощутив после этого явную растерянность и податливость упрямца, он бесцеремонно толкает его к ожившей копне, а затем попросту запихивает его под нее.
— Вот эдак-тось лучше будет, коль добра не разумеешь, — удовлетворенно бубнит Кандалакша, втискиваясь в копну рядом с ним.
— Еще кулаки в ход пускает! — огрызается Павло. — Тоже мне командир сыскался!
— Он сейчас командир и есть, уже успокоенно втолковывает ему Полковник. — Его затея — ему и командовать, Мы-то его команды выполняем. А ты чем лучше? Выходит, я не я — сам свинья! Да с тобой, как погляжу, иначе нельзя. Заботы о тебе же и той не принимаешь. Вот и приходится приводить тебя в чувство. Ну, а теперь, коли все в сборе, кончаем, мужики, разговоры и давайте спать. Утро вечера мудренее. Надеюсь, перетерпим до утра, а там видно будет.
Мы успокаиваемся и прекращаем разговоры. Плотно прижатые друг к другу и накрытые шинелями и толстым слоем хвойника, мы постепенно согреваемся и, разморенные желанным теплом, проваливаемся в необоримый, хотя и сторожкий, зыбкий сон. Ночью мы просыпаемся от каких-то диких криков и от отдельных, сухих и резких на колючем морозе, выстрелов и дробной трескотни автоматов. Разбуженные ими, мы все по команде Кандалакши разом меняемся местами, уступая крайним свои в середине, а сами занимаем их, далеко не выгодные, места. Долгой полярной ночи, кажется, не видно конца, и мы неоднократно проделываем эту процедуру, всякий раз заслышав отчаянные крики и выстрелы постовых.
Поднятые чуть свет криками и руганью полицаев, придавленные толстенным слоем хвойника и выпавшего за ночь сухого колючего снега, мы не без труда начинаем один за другим покидать свое спасительное, дымящееся теплым паром «медвежье логово». Свирепый холод тотчас же дает себя знать, и мы, едва разобравшись в распаренной одежде, поспешно напяливаем ее на себя.
— Ну как, все живы иль есть упокойники? — с добродушной ухмылкой справляется Кандалакша.
— Да, кажись, все живы, — отвечает за всех Полковник. — Спасибо, что надоумил. Кабы не ты, так, верно, некоторых бы и недосчитались. Ночью-то вот слышал, что творилось? Кой-кого постовые сами до смерти обогрели, а кое-кого и мороз усыпил, да так, что теперь уже не разбудишь. Без этого не обошлось!.. Вот оклемаемся малость, так наведем справки и обо всем разузнаем. А как там твой подопечный-то? Помалкивает, поди-ка, и даже спасибо не скажет?
— Да ладно уж, чего там! Молодой еще, вот и горячится да куролесит. Ничего, жизнь научит! Бог даст, поумнеет еще с годами-то.
В сером предрассветном сумраке мы более основательно знакомимся с обстановкой, пристально разглядывая вырубку и подмеченные еще ночью загадочные, смахивающие на юрты сооружения, оказавшиеся не чем иным, как круглыми фанерными палатками, предназначенными для жилья и теперь обживаемые конвоем.
— Неужели же здесь вот и жить и околевать придется? — слышится чей-то тоскливый голос. — Ведь ни бараков же, ни колючки даже и той нет! Всего-то-навсего две-три палатки, да и те немцы сами позанимали. Да и делать-то здесь, в этакой глухомани, кажись, совсем нечего. Можа, мы здесь временно остановились и опосля нас дале куда погонят? Как, мужики, думаете?
— Как же, разевай рот шире! — обрезают его трезвые рассудительные голоса. — Так вот тебя отсюда и погонят! Нет, поживешь и здесь. Чем это тебе не место для жилья? А что касается бараков этих самых, проволоки да работы, так не изволь беспокоиться: нет — так будут. Сам же вот своими руками и жилье поставишь, и колючку вокруг натянешь.
Словно в подтверждение этих слов нас, даже не покормив, вскоре выстраивают и распределяют по работам. И в то время, как одни из нас очищают площадь вырубки от пней, завалов и снега, другие приступают к сборке и установке круглых фанерных бункеров-палаток (таких же, которые занимают немцы), остальные под неусыпным наблюдением конвоиров начинают устанавливать столбы ограждений и обносить территорию будущего лагеря колючей проволокой, отсутствию которой мы совсем недавно так удивлялись.
— Тосковали очень! — напоминают умудренные трезвенники. — Вот вам и жилье, и проволока. Убедились теперь, где жить станем?
Сомнений больше не остается. Мы сами своими же руками обносим себя двумя рядами колючей проволоки, отгораживаясь от внешнего мира и свободы. И есть в этой нашей работе что-то столь горестное и унизительное для всех нас и вообще для человека, что мы приходим в подлинное отчаяние и окончательно падаем духом.
— Эх! — жалуемся мы на свою судьбу. — Ведь это надо же, сами себя от людей хороним! Делай теперь здесь с нами, что заблагорассудится, — полная воля фашистам!
— Да что говорить? Они теперь отыграются на нас за свой позор, — намекая на бесславное поведение конвойной команды «Гинденбурга», подтверждает Полковник. — Хорошего нам тут ждать нечего. По всему видно, своего бесчестья они нам не простят. Уже по нонешней ночи можно судить, как они намерены с нами расправляться.
А немцы, похоже, задались целью закончить работы по устройству нового лагеря не позже как к вечеру и теперь прямо-таки выходят из себя, подгоняя и избивая замешкавшихся и не спуская с нас глаз. Мы буквально валимся с ног, и только опасение оказаться покалеченными придает нам сил и не позволяет упасть в снег. Многие не вынесли бешеного темпа и злющего холода. То тут, то там мы обнаруживаем полузанесенные снегом окоченевшие трупы наших соотечественников, не выдержавших стужи, а то и просто пристреленных конвоем за попытку подойти к его кострам.
Результаты наших непомерных усилий не заставили сказаться. К исходу дня площадь вырубки была надежно опоясана со всех сторон высокими проволочными ограждениями, четко обозначившими границы нашего лесного лагеря, а на очищенных от снега и пней участках красовалось несколько новых, таких же круглых приземистых фанерных палаток, что у конвоя. Неоднократно пересчитав, немцы в них нас и расселили.
Мне невероятно посчастливилось. В нашу палатку, пятую по счету, немцы водворили восьмерых людей, которые вместе со мной прошли не один лагерь и которые хорошо знали один другого. Разнообразие привычек, возрастов и профессий не мешает нашей девятке оставаться сплоченным коллективом и держаться в определенной степени особняком от остальных сожителей. По прозвищам и именам нас можно без особого труда разбить на две группы.
