— Расхныкались! — неожиданно прорывается у молчавшего до этого Жилина. — Работы бояться нечего! Была бы кормежка! Не здесь, так в другом месте работать все равно заставят. Все лучше, чем в прежних лагерях будет. Жилье вот соорудили, а работать почнем — и кормить будут лучше. На лагерном пайке работать не будешь. Это и немцы понимают.
— Хорошо поешь! Да вот куда сядешь? — обрывает Козьму полуживой Андрей. — Расхвалил, что надо! И на дороге работать можно, и кормить будут хорошо, и с немцами ладить можно… Нашел друзей! Они накормят, что ноги совсем таскать перестанешь! На наших костях они будут дорогу строить! Если сейчас это до сознания не доходит, так после поймешь, когда подыхать будешь.
— Зато ты вот дюже грамотным стал! — с нескрываемой злобой огрызается задетый за живое Козьма. — Привык по лагерям лодыря гонять, вот и мутишь всех! В гражданке наверняка перышком работал да бумагу изводил, вот и агитируешь теперь против настоящей работы. А вы не слушайте его, мужики! Он свое гнет! А нам сейчас что надо? Харчи посытнее да берлогу потеплее, а что дорога — на то плевать.
— Я-то, быть может, и грамотный, да и ты вот по-своему тоже совсем не дурак, — решительно разоблачает его Осокин. — Это ты верно подметил, что я свое гну, а вот, интересно знать, куда и чье ты гнешь? Похоже, что никак не наше. На все-то тебе наплевать — только бы еду давали да сытно кормили. А что дорогу наверняка к фронту тянут — на то тебе тоже наплевать? Наплевать тебе и на то, что дорогу эту немцы нашими руками против нас же, русских, будут строить. Тебе и это все равно, значит? Лишь бы кормили! Молодец!.. Побольше бы таких, немцам и воевать самим бы не надо было.
Первые же дни полностью подтвердили сведения, добытые Полковником. О том, что нас завезли сюда строить дорогу, ни у кого больше не вызывало сомнений. Прав оказался Осокин! За мизерное увеличение лагерного пайка мы должны были отбывать теперь день непосильного каторжного труда. Трудно было бы найти лучшее доказательство его доводам. И как ни добивался верховодства и авторитета себялюбивый Козьма, победа осталась за немощным Доходягой, ибо сочувствие большинства оказалось явно на стороне последнего.
Убедившись, что рассчитывать на лучшее нам больше нечего, даже самые, казалось бы, неисправимые оптимисты, готовые работать за один кусок хлеба, сразу же охладели к работе.
— Если здесь по-настоящему работать, — рассудили мы, — то на этом пайке через месяц не ходить, а ползать будешь. Так лучше волынить — тогда хоть сил надольше хватит.
С этого момента во всю развернулась борьба между немцами и нами. Немцы, усиливая принуждения и побои, стремились завершить строительство дороги, мы — сохранить свою жизнь, ибо работа при этих условиях и на этом пайке становилась равносильной неминуемой смерти. Теперь каждый скупо берег свои силы, и эта экономия не могла не сказаться на темпах строительства самым тяжким и пагубным образом. Казалось, что дорога поставлена на консервацию, настолько низкими стали темпы ее строительства.
Да и замысел врага стал для нас очевиден. Они завезли нас в глубь Финляндии для того, чтобы руками советских военнопленных, нашими руками, построить в дикой и малонаселенной местности узкоколейную железную дорогу, связывающую глубокий тыл с фронтом и имеющую поэтому первостепенное значение. Проселочные и шоссейные дороги на этом участке не обеспечивали нужд фронта, и дорога эта им была крайне необходима. По ней они погонят к фронту бесчисленные эшелоны людских резервов, боевую технику и боеприпасы, чтобы обрушить всю их мощь на советские коммуникации, населенные пункты, на наших соотечественников, на наш героический фронт. Без нее, этой дороги, они чувствуют себя крайне неспокойно. Удача стала меньше сопутствовать их завоевательным планам, и все чаще и чаще их сознание навещает опасение, что фортуна может совсем отвернуться от них. Неудивительно, что они торопятся выстроить дорогу в самые сжатые, возможные только в военное время сроки.
Наша пассивность в осуществлении их намерений, наше безразличие и даже явное нежелание быть исполнителями их планов (по сути это был саботаж с нашей стороны) приводит их в бешенство. Военное предписание принуждает их не считаться ни с какими жертвами, не останавливаться ни перед чем. Для немцев давно стало ясным, что уложиться в сроки они не смогут. Карьера многих из них при этом ставится под угрозу. Вот почему они обрушивают на нас всю злобу. Мы своим нежеланием хорошо работать ставим их в критическое положение перед начальством. Голодный паек, издевательства и побои стали обыденными для нас. Даже больше, мы привыкли и стали совершенно безразличными и бесчувственными к ним. Этими мерами немцы хотят принудить нас лучше работать, а следовательно, строго уложиться в отведенные сроки строительства, но ничто не в силах заставить нас добросовестно работать на врага. Мы ежедневно продолжаем выходить на трассу, но чтобы принудить нас работать по-настоящему, для этого необходимо к каждому приставить по конвоиру. Но, как известно, такими возможностями не располагает ни одно государство в мире.
Нашему упорству противодействовать врагу способствуют и наш неоспоримый патриотизм, и чувство национальной общности и солидарности. В немалой степени на формирование наших настроений оказывают агитационные высказывания Андрея Осокина, что ни день нещадно избиваемого конвоирами и полицаями. В этом тщедушном слабом существе пылал удивительный и поистине неугасимый дух преданности Родине и народу, непримиримая ненависть к врагу. Поразительная энергия и твердость духа не покидали его даже полумертвого, а глубокий и ясный ум невольно притягивал к нему и вызывал уважение. Он легче и раньше других постигал суть и разрешение самых запутанных и сложных вопросов, и не было случая, чтобы его выводы оказались ошибочными и со временем не оправдались бы и не сбылись. Правда, мы никогда не отказывались называть его Доходягой, но эта насмешливость над ним была дружественной. В действительности он пользовался огромным авторитетом и общим уважением, а известность его давно вышла за пределы нашей палатки. В минуты досуга к нам тянулись многочисленные посетители из соседних палаток с единственной целью послушать Доходягу.
— Уж очень складно и умно говорит, — объясняли они свои посещения.
Чаще других навещал Андрея высокий, хмурый и угловатый, с желтыми прокуренными лошадиными зубами дядя Вася. Никто из нас не знал его настоящего имени. Произнесенное однажды прозвище — дядя Вася — как нельзя лучше шло к его суровой мужественной внешности, так оно за ним и закрепилось. Про него говорили, что он — донецкий шахтер. Дальше этого сведений о нем не было. Странная привязанность существовала между этими людьми, казалось бы, столь различными по характеру и наклонностям. Ни от кого не скрывалась теплая ласковая улыбка, которая всегда озаряла обычно хмурое лицо дяди Васи при встрече его с Андреем. В свою очередь и Андрей платил ему той же монетой, всегда выделяя его из общего числа посетителей, стараясь освободить для него лучшее место и как можно ближе к себе. Рассказывая что-либо, он, казалось, обращался к одному дяде Васе. Так, в один из вечеров, когда дядя Вася снова пришел навестить своего тщедушного приятеля, мы, как всегда, окружили их, стараясь не пропустить ни одного слова из их разговора.
— Ну, как жизнь? — улыбаясь и пожимая высохшую руку Андрея, спрашивает дядя Вася. — Что новенького?
— Да вот, видишь, скрипим помаленьку, — усаживая гостя на почетное место, отвечает Андрей. — Нового тоже пока ничего нет.
— А ты знаешь, — приступает дядя Вася, — после срывов с дорогой немцы теперь уже высказываются напрямую. Русские пленные — лодыри и лентяи, сегодня откровенно заявил один пастух-конвойный. Они не хотят работать. Они саботируют и ведут пропаганду, забывая о том, где находятся и какое сейчас время. Все русские — большевики и комиссары. Сейчас многие из них болеют и умирают, но дорога все равно должна быть построена, даже если все русские на ней погибнут. Русских много: умрут одни — на их место привезут других, и дорога все-таки будет построена, утверждают немцы.
