позволить Везувию похоронить Помпеи — раздается тянущий за душу свист снаряда и близкий разрыв. В зале со скрипом качается внушительная люстра с десятками хрустальных — каждый по килограмму, не меньше — подвесок: все разом смотрят вверх, прикидывая, куда та может рухнуть.
Подполковник просит Гулякова:
— Ротмистр, сходите, гляньте, что там такое.
Гуляков надевает фуражку, выходит из здания и ждет, пока глаза привыкнут к темноте. Доносится треск ломаемого кустарника и сдавленные ругательства — из сада появляется дежурный офицер — начальник караула.
— Что это было? — интересуется Гуляков.
Начкараула радуется, что можно с кем-то поделиться распирающей его праведной злостью:
— Да свои! В артдивизионе новые орудия получили, зарядили одно фугасным, чтобы на рассвете испробовать. А какой-то засранец ненароком спуск нажал — там другая конструкция, инженеры, мать их в станину…
Гуляков, пользуясь случаем, идет по нужде к ближайшему дереву, задирает голову и разглядывает поземку ярких звезд на угольном небе:
— Повезло, с перелетом ушел, а то еще горячего не подавали…
Из открытого окна доносится звон бутылок и взрыв хохота, смолкающий, когда кто-то из офицеров произносит тост:
— Господа, за Отечество и армию! Господин подполковник! Петр Петрович! Ваше высокоблагородие, за вами — хоть в Африку!..
Устроенной штабной жизни приходил конец. Спустя три дня дивизион крупповских полевых пушек калибра 150 мм, скрытно развернутый немцами в трех верстах, накрыл усадьбу первым же залпом. От штабс-капитана, дежурившего в тот день по штабу, остались одна повязка с глаза и ноги в начищенных сапогах. По развалинам бродила каким-то чудом уцелевшая хозяйка, таская за ремень трехлинейку с разбитым прикладом.
* * *
Шнапс, задрав ногу, обильно опрыскал раскалившееся на солнце колесо аэроплана и для закрепления эффекта дежурно гавкнул на пузатую резину. Авиаотрядному псу было скучно. Ничего сегодня не происходит — фонтанирующая сказочными ароматами полевая кухня не едет, добрый солдат Тимофеич, не жадный на кусочек вкусного, куда-то подался на старой кобыле, а злой унтер, шпыняющий не по делу, раскидал на солнце вонючие портянки и визгливо храпит в обнимку с винтовкой в тени крыла огромной этажерки. Шнапса она раздражала тем, что почти каждый день тарахтела так, что перебрехать нереально, и поднималась в небо, где по природе вещей быть положено только птицам.
Кобеля взметнул хруст веток в лесу, в следующую секунду его усеянное репьями тело уже неслось навстречу выбравшемуся из зарослей орешника рыжему коню с офицером в седле.
— Здорово, Шнапс, — спрыгнувший с коня треплет пса по башке и быстрым шагом направляется к командному пункту на опушке.
Все подходы к нему занимает огромный штабель снарядных ящиков. Два заспанных распаренных солдатика с неуставно голыми тщедушными торсами выскакивают из прохода между ящиками, изображая рвение, но сообразив, что из обмундирования на них только штаны, кидаются обратно одеваться.
На полянке между ящиков тлеет кучка угольков, из них выглядывают почерневшие сморщенные бока картофелин.
Гуляков подходит к срубленному из тонких сосенок столу, берет чайник, заливает угли, делает несколько глотков, а остатки воды выливает себе на голову. Отряхивает ладонью ершик волос с двумя седыми прядями и глядит на топчущихся поодаль аэродромных служак.
— У вас мозгами как, воины, еще не испеклись? Здесь пятьсот пудов авиабомб. Желаете, чтобы пуговицы от ваших штанов вон за тем лесом нашли?
Солдаты послушно глядят в указанном направлении. Там в ответ грозовым раскатом долбят разрывы снарядов, вызывая в зарослях птичью панику.
— Где поручик Берестнев?
— Как давеча улетел, так и не возвращался, вашбродие.
— Есть еще кто из пилотов?
— Боле никого, все разлетелися.
— Ну, так и я разлечусь…
Офицер снимает с гвоздика, вбитого в березку, шлем и краги, вешает свою фуражку и идет к самолету, на ходу застегивая шлем. Возле аэроплана сопящий спросонья унтер суетливо наматывает портянки. Гуляков взбирается на крыло. Унтер, прижав винтовку к груди, причитает:
— Вашбродие, приказ у меня до аэроплана никого не допускать! Не подводите под трибунал! Башку снесут — почему дозволил!
— Не гунди, служивый. Германцы во фланг зашли, времени нет на согласования. Скажешь: ротмистр не подчинился и злостно улетел на разведку. А оружие — отнял…
Офицер выдергивает из рук унтера винтовку, бросает ее в кабину, запрыгивает туда сам.
— От винта!..
Двигатель рычит, винтом разгоняя вокруг травяные волны. Унтер-офицер, прижав рукой фуражку, обреченно наблюдает за вверенным ему летательным аппаратом, нехотя разгоняющимся по полю.
* * *
— Ну, куда нам без картохи. Офицера сытно кормятся, по-людски, а нам — каша с кашей через день, — солдат из аэродромного охранения с перемазанной сажей физиономией, выковыряв из залитого костра очередную картофелину, сноровисто ошкуривает ее и засовывает в рот.
— Етишь его, гляди, подбили, — толкает его товарищ, показывая на дымную точку на горизонте. Аэроплан, по всему видно, тянувший на аэродром, раскачивается в воздухе и пропадает за лесом.
Унтер-офицер, снова разутый и распоясанный, приподнимается с шинели, на которой лежит:
— Ну вот, отлетался, голубь. Не расшибся если — все равно пропал, там немчура в пол-версте, сейчас стреножат. Так шта сам теперь не гунди…
… Свои окопы — вот они, кажется, рукой подать. Гуляков сквозь жгучий пот, пеленой застящий глаза, уже видит изломанную линию желтых брустверов на кромке леса. Ноги вязнут в песке, поручик на его плечах с каждым шагом тяжелеет, нужно приседать и подсаживаться под ношу поудобнее. Сверху и сбоку тонко тренькают пули, взбивая впереди фонтанчики высохшего суглинка. Пять пудов безвольно обмякшего тела он тащит уже саженей триста — оттуда, где дымит черным то, что недавно было аэропланом. Сесть, чтобы подобрать сбитого Берестнева, а затем и взлететь с короткого картофельного поля, как-то удалось, но вот до своих дотянуть не вышло. Наловчился германец заградительный огонь ставить. Когда три-четыре пулемета с разных точек перекрестно бьют по низко летящей этажерке, мало у нее шансов, уж больно цель заметная.
— Давайте, браты, чуток остался, — пожилой фельдфебель выглядывает тяжело бредущую по полю фигуру, порывается выскочить из окопа, чтобы помочь, но благоразумие берет верх, и он передергивает затвор трехлинейки. — Огонь, ребяты, затыкай немчуру!..
Окоп взрывается хлопками выстрелов — помешать противнику свободно выцеливать тех двоих на поле, прикрыть, помочь им пройти последние метры…
Гуляков переваливает раненого через бруствер и головой вниз сползает в окоп следом, сдергивает шлем, отирает рукавом лицо и натужно отхаркивается, сплевывая вязкую слюну, черную от гари. Из рваной раны на голове Берестнева, мешком лежащего на дне окопа, вялой струйкой бежит кровь. Штаб-ротмистр зажимает ее ладонью и стонет от жгучей боли в багрово-красных, покрытых волдырями руках.
— Доктора и подводу, быстро!
Фельдфебель комкает плащ-палатку, подкладывает под голову
