солидная сумма, требующая декларирования. Я вынужден задержать вас в Галифаксе, господа, до выяснения обстоятельств…
Хозяин валюты не выдерживает и срывается на крик:
— Вы творите произвол похлеще, чем российская охранка! Уверяю вас, господа, скоро вы будете приносить извинения, а я подумаю, принять ли их!..
Попутчики Бронштейна выходят сами, а его самого, отчаянно сопротивляющегося, двое в штатском выводят, крепко взяв под руки. Он, как заведенный, выкрикивает:
— О, Господь мой Бог! Неужели никто не поможет сыну вдовы? Неужели никто не поможет сыну вдовы?..
Не проходит и нескольких часов, как вся четверка, хохоча, вваливается в свою каюту. Бронштейн задвигает саквояж ногой под кровать, подходит к столу, свинчивает крышку с бутылки, умело крутанув ее, делает из горлышка большой глоток и весело интересуется:
— Ну и кто из нас романтик, Гершон?..
«Христианиафьорд» бодро отвечает ему прерывистым гудком. На пирсе орут матросы, отдающие швартовы, пароход дрожит и дробит ледяную воду винтами.
В припортовом ресторанчике, заслышав этот гудок, старший офицер-пограничник отхлебывает из высокого стакана сразу едва ли не треть пинты крепкого пива и говорит своему коллеге:
— Это не в меня плевок, а в лицо всем военно-морским силам и стране! Депеша с предписанием отпустить Бронштейна и всю эту марксистскую банду пришла из Лондона за подписью Его Величества. И никогда еще не было, чтобы депешы с такой скоростью шли! На десять тысяч долларов революцию, может, и не устроишь, но полк вооружить можно. Я ничего не понимаю, Пол. И я страшно зол. Дело не в русских — пусть сами разбираются со своими политическими диверсантами и выясняют, зачем они обратно в Россию вдруг полезли отовсюду. Просто его торжествующую рожу, когда он забирал свой саквояж, я никогда не забуду…
* * *
В марте 1916 года штаб 267-го пехотного полка разместился возле белорусского озера Нарочь в усадьбе статского советника, проходившего по фискальному ведомству и под военный шумок сбежавшего в нейтральные Нидерланды. В страну Рембрандта и пива он прибыл не с пустыми руками — прихватил собранные за полгода по всей Виленской губернии поземельный налог и процентный сбор с акционерных предприятий. А на родине оставил сошедшую с ума супругу и оправдательное письмо: «Невыносимо мне более глядеть на страдания Отечества, увязшего в войне из-за бездарности армейской верхушки и предательства гнилой интеллигенции, продавшейся врагу».
Жена его целыми днями бродила по усадьбе, выпрашивая у офицеров «ружье, чтобы избавить от этого подлеца мир». Те опытным путем определили, что отвечать примерно следует так: «Сударыня, вскорости нам подвезут новые ружья, которые гораздо удобнее для дамы, чем нынешние — тяжелые, опасные и воняющие порохом». После чего та моментально успокаивалась на какое-то время.
Только что закончилось совещание штабных офицеров. Командир полка подполковник Лозинский раздраженно и, как со стороны могло бы показаться, бессмысленно черкает что-то на карте толстым красным карандашом. Два офицера секретной части убирают со стола бумаги в железный ящик с замком. Трое курят, отойдя к противоположной стене, чтобы не дымит на некурящего комполка, и разглядывают на стене коллекцию старинного оружия беглого статского советника — палаши, алебарды, шашки, пистолеты.
Гуляков снимает с гвоздя дуэльный пистолет, взводит изогнутый курок, щелкает спуском.
— Александр Иванович, не стоит твоего внимания, — улыбается довольно пожилой уже поручик с тонкой дамской папироской. — Для командира батальона смерти это баловство. Тебя я не представляю в поединке с пистолетиком. Пулемет — куда еще ни шло, хотя с ним сходиться неудобно.
Гуляков, вздохнув, вешает пистолет на стену:
— Оружием, Сергей Гаврилович, выбирать надобно гранаты, тогда сходиться вообще нужды не будет…
Все смеются, но Гуляков кажется серьезным:
— Я бы, господа, удовлетворения на аэропланах попросил. Если на двух машинах лоб в лоб сойтись, труса отпраздновать не выйдет. Хожу сейчас в полевой авиаотряд, по мере сил постигаю технику. «Илья Муромец» триста пудов бомб берет на борт. Нам пару таких богатырей — сколько пехоты сберегли бы. Вон генерал Брусилов это понял, аэропланы не стеснялся применять…
Штабс-капитан с черной повязкой, прикрывающей пустую глазную впадину, погасив окурок в кадке с фикусом, вздыхает:
— А если таких аэропланов сотню, то мы, кроты пехотные, без надобности будем. Знай себе — летай, бомби германца, не война, а сказка…
Два ординарца заносят большую корзину со снедью, офицеры оживляются в предвкушении подведения итогов совещания. Ординарцы ставят на стол несколько бутылок вина и пару графинов водки, нехитрую закуску, столовые приборы, которыми удалось разжиться у умалишенной хо-зяйки.
Лозинский берет рюмку и, осторожно вытянув губы, пробует водку, перекатывая во рту. Удовлетворившись ощущениями, кивает головой и тяжело поднимается из кресла:
— Господа офицеры! За успех вчерашнего дела! Полк удостоен похвалы командующего. Хотя, положа руку на сердце, нас тут поставили, чтобы мы легли. Как и было задумано, германец решил, что это мы здесь, а не генерал Брусилов под Луцком, в наступление пойдем. Замысел удался. Всех благодарю за службу!
Офицеры гремят стульями — «Служим Отечеству!» — садятся, синхронно опрокидывают рюмки и дружно хрустят пупырчатыми июньскими огурцами. Поручик Сергей Гаврилович опять откуда-то выуживает дамскую папиросу, но, покатав ее в толстых пальцах с въевшимися в кожу черными пороховыми точками, с сожалением откладывает.
Лозинский наполняет третью рюмку:
— Господа, прибыл представитель ставки проездом от Юденича. Пару недель пробудет у нас. Знакомьтесь, господа, ротмистр Калюжный…
Гуляков видит знакомые, только чуть огрубевшие, черты лица вошедшего офицера — хищные крылья античного носа, как будто приклеенный ко лбу смоляной чуб, буравчики черных глаз.
— Андрей! Калюжный! Вот кого не ожидал увидеть не с шашкой, а с бумажкой!
— Узнаю Гулякова: кто в рукопашную не ходит, тот штатский жулик. Здравствуй, Саша…
Калюжный осторожно обнимает товарища по училищу, словно портной, снимающий мерку.
Гостя усаживают за стол, ставят перед ним рюмку и прибор, хотят налить водки, но тот качает головой и жестом показывает на бутылку с вином. Пехотные труженики разглядывают свежую форму штабного служаки, ушитый по фигуре китель, белые, будто сегодня намеленные аксельбанты, ухоженные руки.
— Ну, рассказывайте, что-нибудь, ротмистр. Мы тут уже плешь проели друг другу своими разговорами, — Лозинский откидывается в кресле, изображая интерес.
Калюжный, отправив в рот кусок говядины с кровью, честно пытается его прожевать.
— Неспокойно, господа. Голодных много, очереди за хлебом. Тыл разваливается, народ устал от войны.
Комполка замечает мучения гостя:
— Да оставьте вы это мясо, ротмистр, оно непобедимо, подметку легче съесть. Империя рушится, а граждане — на винных складах. Конечно, устанешь, утомительное это дело — водку жрать, не просыхая…
Лозинский так и не дошел до любимого тезиса о том, что только армия пока еще способна не
