на Ригу. На рассвете полк атакует, готовьте роту.
Рапота сплевывает:
— Да кого готовить, беда с этой ротой. Из Смоленска пригнали деревенщину затурканную. Один вон с топором за поясом ходит, говорит, сподручнее, чем с винтовкой, не нужна она ему…
— Пойдем с теми, кто в наличии. Утром не поднимите их из окопа — лично в трибунал вас сведу. Учить надо людей, а вы жрете тут втихаря.
— Учил мужик бабу бриться. Пустое это, вашбродь, чему за неделю лапотников научишь? Да и, сами знаете, на фронте гимназия одна: пинком в омут. Выплыл — годишься, утонул — не годен…
Рапота, предупреждая гнев офицера, вытягивается во фронт, застегивает верхнюю пуговицу гимнастерки и сводит глаза к переносице:
— Есть готовить роту!
* * *
Предрассветная туманная мгла приглушает звяканье амуниции и, кажется, смягчает напряжение перед боем и страх, которым пропитано все вокруг.
Необстрелянные смоленские рядовые сидят в рядок на дне окопа и судорожно курят, на восковых лицах — ужас перед неминуемым. Один высвобождает из-за пазухи деревянный крест на черном шнурке, чтобы был поверх гимнастерки. Другие, завидев это, тоже расстегивают пуговицы, вывешивая наружу крестики. Один из новобранцев, чуть постарше остальных, с отрешенным видом шваркает куском известняка по пристегнутому к винтовке штыку, словно по полотну косы на утреннем покосе.
Штаб-ротмистр Гуляков и унтер Рапота лежат животами на бруствере, вглядываясь туда, где совсем скоро будет бой, и утреннее затишье взорвется выстрелами и яростными криками. Изредка в тумане, ничего почти не освещая, вспыхивают осветительные ракеты. Офицер разглядывает линию обороны противника в бинокль — сквозь мглу витки колючей проволоки перед немецкими окопами едва видны.
— Вашбродие, вон командный пункт, левее… Где пулемет торчит. Что-то они взгомозились сегодня, обычно спят долго. Может, прознали что?
Гуляков наводит бинокль на немецкий командный пункт — там мелькают встречный блеск линз бинокля под острым навершием германской каски.
Гуляков, глянув на часы, вполголоса коман-дует:
— Рапота, через три минуты сигналь атаку. Принеси мне винтовку…
Унтер, словно ждавший этой команды, быстро подает трехлинейку. Офицер, сняв фуражку, отдает ее Рапоте, кладет ствол на бруствер и утаптывает ногами площадку в зыбучем песке, нащупывая точку опоры. Щека привычно вжимается в отполированное дерево приклада. На несколько секунд стрелок закрывает глаза, передергивает затвор, досылая патрон в патронник, с силой выдыхает сквозь сжатые губы и едва слышно шепчет:
— Прости и управь, Господи…
Палец по миллиметру тянет спусковой крючок. Выстрел в утренней тиши бьет резко и оглушительно — солдаты испуганно вжимают головы в плечи: началось! Пуля калибра 7.62 с математической точностью ввинчивается в линзу бинокля германского офицера, разбрызгивая по окопу осколки стекла и ошметки мозга. Тело с половиной черепа отлетает назад, впечатывается в стенку окопа и грузно сползает вниз.
Шипя, взлетает ракета, слышится истошный крик унтера Рапоты:
— В атаку, ребятушки, пошли-пошли! Шевели задницей за царя и отечество! Не торчать на месте, кочерыжки, покосит!..
На открытом пространстве, выбравшись из окопа, новобранцы бестолково суетятся, плохо понимая, куда бежать и зачем. Перед ними оказывается Рапота с шашкой и наганом, его лицо страшно:
— Расстреляю, суки-и-и-и, вперед!!
Рваная цепь — многие отстали, кто-то вообще завалился обратно в свой окоп — двинулась в сторону немецкой оборонительной линии, расцвеченной огоньками выстрелов. Чуть поодаль другую цепь молдат, беспрестанно кланяющихся перед пением пуль, увлекает за собой Гуляков. Раздается нестройное «ура!» — безысходное и отчаянное, которым наступающие пытаются заглушить ужас.
Шаг влево, два вправо, пять прыжков вперед — чтобы затруднить врагу прицеливание… Бегущий Гуляков натыкается на стоящего на коленях солдата — того, что первым вывесил поверх гимнастерки нательный крест. Тот, стоя на коленях и не обращая внимания на настырно зудящие вокруг пули, истово бьет себя двумя перстами в лоб, живот, погоны и, раскачиваясь, выкрикивает фальцетом в небо:
— Отче! Наш! Иже! Еси!
Гуляков сходу бьет в его голову кулаком, в котором зажат револьвер. Рядовой катится по земле, закрывая лицо руками, и в голос воет.
— Встать, пошел! Бог — там, здесь его нет!..
Штаб-ротмистр вздергивает солдата за шиворот на ноги, увлекает за собой. Оружие воин потерял, едва выбравшись из окопа, и теперь бежит за офицером с пустыми руками.
Линия обороны неприятеля возникла перед цепью вдруг и сразу, казалось ведь, что до германского окопа еще бесконечно долгий путь. Стрельба затихает, сменяясь руганью на двух языках в рукопашной. Так обычно дерутся звери за территорию или самку — самозабвенно, на инстинктах, отключив мозг, как ненужный орган в драке. Новобранцам она понятнее, чем воинская наука — как в родной деревне на Святки, только не до первой крови, а до раздробленных голов и выпущенных кишок. И вот уже все меньше криков, и все больше — стонов.
Рычащий в запале боя Рапота штыком пригвождает немца к стенке обшитого досками окопа, пытается выдернуть трехлинейку, но не может, бросает ее и двумя растопыренными пальцами бьет в глаза другого набегающего противника. Тот орет и падает на колени. Унтер разбивает ему голову треногой от пулемета, подвернувшейся под руку.
Сверху на Рапоту наваливается упитанный офицер в очках, привязанных к голове бечевкой, и тянется с кортиком к горлу. Рапота хрипит что-то нечленораздельное и обеими руками, дрожащими от напряжения, из последних сил сдерживает жало клинка в сантиметрах от горла.
На них натыкается Гуляков, он пытается выстрелить в обтянутую шинелью спину немца, но в нагане кончились патроны — раздается пустой щелчок бойка. Штаб-ротмистр боковым зрением выхыватывает щуплую фигуру прижавшегося к стенке окопа солдата из своей роты. Тот — в ступоре, в остекленевших глазах — ужас, за ремнем на поясе — топор. Гуляков выхватывает его и, чуть присев, как с колуном перед суковатой чуркой, двумя ударами отрубает голову немца. Обезглавленное тело несколько секунд сучит ногами и беспорядочно машет руками.
Из-под него выбирается черный от чужой крови Рапота, без сил садится на дно окопа и, отдышавшись, дрожащими руками достает портсигар, протягивает папиросу Гулякову. Закуривает сам, раз за разом с силой втягивая в себя дым, который из него почему-то не выходит, задерживаясь где-то в утробе. Вокруг разноязыко голосят раненые.
В окоп вваливаются солдаты — то ли из подкрепления, посланного вдогонку первым ротам наступающих, то ли предусмотрительно отлежавшиеся на нейтральной полосе. Унтер хочет что-то им сказать, но только машет рукой, прогоняя прочь. Протирает рукавом залитые кровью два солдатских Георгиевских креста на гимнастерке и хрипит:
— Иваныч, с меня причитается…
— Сочтемся.
Гуляков, сунув папиросу в зубы, подзывает рядового — тот так и стоит рядом, не в силах оторвать взгляда от отрубленной головы,
