с утра по доброй воле глядеть на него охота. Тем более, что тот демонстрирует крайнюю степень недовольства — у Клыча она выражается в располагающей улыбке, сопровождаемой подергиванием щеки, словно втянутой вовнутрь — след давнего сабельного удара.
Еще один признак подступающего Захарчукова бешенства — вежливость.
— А не соблаговолит ли юнкер заправить портяночку в сапожок? Смотрят со стены предки героические: что, мол, за чучело в строю растопырилось? А это юнкер Завалишин, дорогие предки. Они расхристанный такой, потому как не выспамшись — ночью жбан браги употребить изволили в компании с тремя такими же мазуриками. Даже мы, когда время не сравнить было, ведрами не жрали! Тем паче ночью, когда справному воину спать положено, набираясь сил для служения Отечеству и престолу!..
Поминание Отечества с престолом было третьей и последней приметой скорого взрыва вулкана. После этого улыбка исчезала, щека дергаться переставала, налившаяся кровью шея распирала воротник, и следовал рев оскорбленного быка, не пускаемого к коровам.
Самое тупое, что мог юнкер предпринять в этот момент — попробовать что-то тявкать. Завалишин пытается:
— Господин подъесаул, никак нет! Ибо…, - фальцетом занудел юнкер.
Захарчук нависает над ним, как слон над туземцем, и орет так, что брызги слюны долетают до Гулякова, стоящего в строю от объекта воспитания через одного юнкера:
— Ибо молчать! Я даже знаю, где брагу взяли! Бабке помогли лошадь павшую со двора снести, она жбан вам и нацедила! Вот это и есть ваше боевое применение, едрёна банда, — конину хотылять! До скончания курса навоз с конюшни выгребать отправлю и за шесть верст носить на огороды!
Остыл Клыч почти так же быстро, как и распалился:
— Выполнение стрельбы из винтовки сегодня, вот сразу будет видно, кто казак, а кто — бурдюк для браги. Напра-фу!..
После утреннего «орального» разогрева ротная колонна юнкеров марширует на стрельбище духоподъемно, с облегчением и с песней. Что бы там ни ждало впереди, хуже сегодня уже быть не должно: как показывала практика, утреннее извержение подъесаула сильно истощало его дневной карательный потенциал.
Наше дело с кем подраться —
С неприятелем всегда,
Мы не будем дожидаться,
Когда он придет сюда
Ночки темны, тучки грозны
Над головушкой плывут,
Оренбургские казаки
На врага в поход идут
Засверкали, заблестели
Наши русские штыки,
Испугались, оробели
Все России вороги!
* * *
Солнце приваривает мокрые гимнастерки к спинам, горячая земля подогревает снизу живот, а раскаленную винтовку с трудом терпят ладони. Пот заливает и жжет глаза, ростовые фанерные мишени едва различимы в струях знойного марева. Захарчук ходит вдоль лежащих юнкеров и раздвигает носом сапога их ноги в стороны:
— Что яйца зажали, как гусары на балу! Шире ноги — тверже упор будет!
Гуляков и Завалишин лежат на линии огня рядом.
— Мать его! Три патрона в молоко, не вижу ничего, глаза застит! Клыч сгнобит в конюшне…
Завалишину, страдающему от вчерашнего — вернее, от сегодняшнего ночного — на жаре совсем худо: в его груди что-то клокочет и булькает, как в кастрюле с холодцом, серое лицо покрыто крупными каплями пота, который льется струйкой с подбородка, обильно смачивая пыль.
— Не паникуй, Сёмка, сейчас поправим…
Гуляков приподнимается, смотрит, где Захарчук. Тот рычит что-то педагогическое юнкеру на левом фланге, прижимая ногой локоть стрелка к земле. Гуляков отирает пот с лица, несколько раз сильно зажмуривает глаза, переносит ствол своей винтовки в сторону соседней, завалишинской, мишени, резко выдыхает, целится и трижды нажимает на спуск, быстро передергивая затвор. В центре квадратной фанерной головы вспухают ежики из белой щепы двух пулевых отверстий, еще одно появляется пониже, на груди.
Звучит команда подъесаула:
— Разряжай! К мишеням, бегом!
Юнкеры стоят каждый возле своей цели. Вдоль фанерных истуканов медленно идет Захарчук, помечая карандашом в замусоленной тетрадке результаты. Подходит к мишени Завалишина, ковыряет пальцем дырки от пуль, хмыкает:
— С испугу, что ли, в лоб дважды заправил, Завалишин? С похмелья лучше бьешь, чем на трезвую голову — это новое слово в стрелковой подготовке. Свободен!..
Спасенный от конюшенного навоза, юнкер бежит к товарищам, а ротный переходит к следующей мишени. Считает пулевые отметины, сгрудившиеся в центре фигуры.
— Хвалю, Гуляков. Как всегда, кучно, красиво, прямо как на картинке в наставлении.
— Служу Отечеству!
Захарчук направляется, было, к группе юнкеров, расслабленно сидящих в кружок на траве и громко гогочущих, но, пройдя несколько шагов, вдруг останавливается:
— Гуляков, а на фронте что этот ханурик будет делать, если тебя рядом не окажется? Там или он пулю в лоб, или ему. Ведь в лютое пекло пойдете, сынки, а как выживать, толком не знаете. Наставления — это одно, а вымуштрованный германец — совсем другое. Пошел бы с вами, да кто ж отпустит… За одного тебя спокоен, не пропадешь, бог даст…
— Справимся, господин подъесаул. Как учили…
Клыч вздыхает, сует тетрадку за голенище сапога и идет к юнкерам. Окрест разносится рыканье:
— Ну что рассупонились, как бабы после бани? Оружие чистить! Не воинство — богадельня хуторская на заутренне!..
* * *
Станем надевать ружье, и шашку, и суму,
Станем забывать да отца-мать и жену.
С песней разудалой мы пойдем на смертный бой,
Служба наша служба — чужедальна сторона,
Буйная головушка — казацкая судьба…
Из дверей ресторана валят клубы табачного дыма, а слова старой казачьей песни перебиваются звоном посуды, молодецким хохотом, женским визгом. На крыльце сгрудились несколько выпускников Оренбургского казачьего военного училища: вчерашние юнкера, прапорщики образца августа 1914 года, то и дело косятся в стекло входной двери, выглядывая, как сидит на них первая офицерская форма, не топорщится ли где, ровно ли лежит портупея, не скособочилась ли шашка.
Праздник по случаю выпуска уже достиг той стадии, когда сплоченный поначалу коллектив разбивается на небольшие группы по интересам выпивающих, закусывающих и перебивающих друг друга людей. За столиком в углу — подъесаул Захарчук при полном параде, с медалями, подкрученными усами и томно обмахивающейся веером дородной супругой, которой уже скучно: она меланхолически жует черешню, сплевывая косточки в соусник. Ротный чокается рюмкой с поминутно подходящими подопечными, для которых особое удовольствие — услышать от наставника не привычное «охламон» или «булдыга», а уважительное обращение равного к равному. Подъесаул благосклонно величает каждого юного офицера, подсаживающегося с рюмкой, «господин прапорщик», отчего те розовеют, распрямляют плечи и тщетно стараются напустить солидности.
Гуляков подпирает стену в центре зала в компании с дамой в сильно декольтированном
