Въехав в новую квартиру и наконец-то получив в свое распоряжение отдельную комнату, Пал Иваныч хотел было уйти на пенсию, выслуга лет давно позволяла, но незаметно подросшая дочь неожиданно вышла замуж и привела домой худосочного, прыщавого одноклассника-мужа. А через пару месяцев вообще разродилась голосистым наследником-внуком. Облюбованная Павлом Ивановичем отдельная комната, как вы понимаете, тут же была отдана молодым, а сам
Пал Иваныч вместе с пока ещё любимой женой перебрался в проходную комнату, где вновь оказался в теснейшем огневом контакте с давно уже ненавистной ему тёщей.
Видя такое дело, старший мичман Гаврилко резко передумал выходить на пенсию. Вновь вставший с необычайной остротой жилищный вопрос решать никто уже не собирался. Записавшись в очередь на расширение, Пал Иваныч сделал то единственно возможное, что было в его силах. Оставалось только покорно ждать, не очень, кстати, и долго: лет пять, ну, в крайнем случае, десять. В этот период единственной отдушиной в жизни Пал Иваныча оставалась служба.
Только здесь, в привычной обстановке, в прочном корпусе подводной лодки он мог отдохнуть от детского крика, от выяснения отношений с женой, у которой на старости лет стал портиться характер, и от позиционной вяло текущей войны с тещей. Кому-то может показаться несколько странным словосочетание «отдохнуть в прочном корпусе подводной лодки», но относительно старшего мичмана Гаврилко ничего странного тут нет. Это был железный человек, настоящий моряк и подводник. Я думаю, что именно про таких людей написал в свое время поэт: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей!».
Служить Пал Иваныч решил до тех пор, пока не выгонят, героически не погибнет на боевом посту или не умрет своей смертью. Узнав, какая подводная лодка в ближайшее время должна уходить на боевую службу, он сам напросился к нам в экипаж и был сейчас несказанно рад полученной возможности на полгода оторваться от опостылевшего ему быта и обожаемых родственников.
Перекинувшись с Павлом Ивановичем парой дежурных фраз, я попросил его дать мне послушать шумы моря. Отнёсшись к моей просьбе с отеческой благосклонностью, Пал Иваныч протянул наушники и стал терпеливо объяснять, какие звуки к чему относятся. Затем он включил катушечный магнитофон и продемонстрировал различные шумы в записи. В итоге через десять минут я уже знал, какой звук должны издавать винты противолодочного корабля, атомной подводной лодки, авианосца и даже низколетящего вертолета. Надев наушники и вновь погрузившись в шумы моря, я ничего похожего в оригинале не обнаружил. Война, таким образом, затягивалась на неопределённый срок. На этот же неопределённый срок откладывалось и наше возвращение в базу…
В центральном посту, куда мне скоро предстоит водворяться вахтенным офицером, всё как обычно – тишина и покой. На глубиномере – те же самые пятьдесят метров. Рулевой, время от времени покручивая штурвалом в ту или иную строну, удерживает стрелку репитера гирокомпаса на заданном делении. Боцман делает приблизительно то же самое, но только удерживает стрелку по глубине. При деле и штурман – остро отточенным карандашом делает очередную запись в навигационном журнале. Старпом и приготовившийся уже к сдаче вахты помощник командира контролируют этот нехитрый процесс управления подводной лодкой и вяло переговариваются между собой на отвлечённые темы.
Глава 5 Наши достижения
За час, в течение которого я отсутствовал дома, ничего экстраординарного не произошло. Никто не сбежал в самоволку, не напился и даже по морде не получил. Из двадцати человек постоянных обитателей седьмого отсека бо́льшая часть оказалась на месте, остальные разбрелись по кораблю: кто-то пошёл в гости, кто-то по делам, кто-то, как я, решил прогуляться. Оставшиеся восседали на койках, почтительно полуобернувшись в сторону матроса Самокатова – лидера местной шайки «годков», и с упоением занимались флотской травлей. В ситуации, когда с пользой для души необходимо убить время, занятие это весьма достойное и традиционно вызывающее интерес у всех категорий военнослужащих. На этот раз трёп шёл о разных невероятных достижениях и героических поступках, которые кто-либо из них совершал.
Позволю себе выделить несколько строк для характеристики столь замечательной человеческой особи, коей являлся Самокатов. В первой книге я его уже представлял, но для читателей, которые начали со второй, повторюсь. Не знаю, удалось ли в своё время Феде хлебнуть тюремной баланды, но он изо всех сил старался соответствовать избранному образу авторитетного блатаря. День и ночь он ломал комедию, стараясь во всём походить то ли на американских гангстеров, то ли на родных наших урок. Для этого он хитро щурил глаза, презрительно кривил губы, говорил сиплым придушенным голосом и где надо и не надо вставлял старательно заученные лагерные обороты. Кличка «Камаз» весьма соответствовала его неординарной наружности. Чем-то неуловимым: грубыми чертами лица, габаритами, сверкающей фиксой во рту, манерой шумно передвигаться, кряжистостью и коренастостью, а также своей неподражаемой стоеросовостью – Самокатов очень напоминал сего достойного представителя отечественного автопрома.
К моменту моего возвращения в отсек Самокатов уже успел выступить и показать себя, как водится, во всей красе. Отмечу, что рассказы его разнообразием сюжетов не отличались: всё предсказуемо крутилось вокруг того, как он кому-то «дал по морде» или «вырубил с одного удара». Вот и на этот раз Федя предстал перед аудиторией в обычном своём амплуа – непобедимого героя и сокрушителя челюстей.
– Ха! Ша! Хрясь! – эффектно завершил он очередной спич. И даже не слыша его полностью, мне этого оказалось вполне достаточно, чтобы понять, о чем шла речь. Получив причитающуюся дозу подобострастных восторгов, Федя вынужден был уступить трибуну очередному рассказчику и снизойти до роли рядового слушателя. Чужие достижения и подвиги мало его интересовали, Федя предпочитал красоваться сам, но, сообразив, очевидно, что и в собственных восхвалениях надо иметь чувство меры, решил сделать перерыв.
Сменивший на трибуне Самокатова матрос Ашот Саакян – маленький, кривоногий армянин родом из Москвы, у которого волосы росли даже из ушей – поведал, как соблазнил свою школьную учительницу английского языка. Он её, оказывается, не просто соблазнил, а сделал это прямо на улице, среди зимы, при двадцатиградусном морозе! Перед этим недели две он её старательно охмурял: выучил наизусть стихотворение Бернса и пару сонетов Шекспира в оригинале. А в один прекрасный день набрался наглости и предложил проводить домой. Молодая учительница проявила недопустимую легкомысленность. До дома, где её ждал любимый муж (философ или ботаник из этой же школы), они не скоро дошли, страсть взыграла прямо по дороге. Со слов Саакяна, обе стороны при этом остались друг другом очень довольны, испытали чувство самого глубокого удовлетворения и даже ничего почти не отморозили.
Единственной неприятностью в этом случае было то, что учительница безумно влюбилась, потеряла голову и обо всём рассказала мужу. Муж её, конечно, простил (философ всё-таки оказался!), но под угрозой преследования на выпускном экзамене потребовал от Саакяна оставить в покое его жену и никогда не попадаться ей на глаза. В итоге, чтобы не разбивать молодую семью и не получить в аттестат двойку, Ашот вынужден был поменять школу.
После Саакяна эстафету принял казах Бахытов. Он завел повествование о своих спортивных достижениях: о том, как в составе сборной Семипалатинской области по футболу объехал весь Казахстан, Узбекистан, Туркмению и пол-России. Нетрудно было догадаться, что его сборная безжалостно крушила все остальные сборные и делала это практически всухую. Понятно, что и голы при этом забивал исключительно один Бахытов. Он так подробно принялся живописать свои триумфы, что рассказ обещал затянуться часа на три. После пятнадцатой или шестнадцатой победы Бахытова беспардонно прервал одессит Макс Кумпельбакский (по отчеству, кстати, Жоржевич). Чтобы при выговаривании этого кошмара не сломать язык, старпом несколько упростил произношение, и с его легкой руки Кумпельбакского все стали именовать сокращённо: Эм Жо.
