Синецкий удивленно пожал плечами.
— Как же я передам, если заявление адресовано не мне и не тебе. Соберем партком, разберемся, обсудим.
Иван Петрович с досадой потряс руками.
— Да что обсуждать, если мы вдвоем решить можем, без бюрократии! Некоторых к порядку призвать нужно, отбить охоту писать по пустякам.
— Я лично не считаю заявление Романюка пустяком. Дело серьезное.
Иван Петрович повысил голос.
— Пусть работает — вот серьезное дело! А не хочет, сниму с комбайна и на копнитель поставлю!
— Удивительно, как ты легко и просто все решаешь. — Синецкий усмехнулся. — То за уши тащил Романюка в рекордсмены, теперь готов стряхнуть с пьедестала.
— Ты мне зубы не заговаривай, сам знаю, что делаю. Сказано: не будем обсуждать пустяки — и не будем, и вопрос исчерпан, — отрубил председатель.
— Нет, — упрямо возразил Синецкий, — мы все-таки соберем партком и тебя пригласим, и с тебя спросим.
Подавляя бурлящую злость, Иван Петрович хмуро сказал:
— Ты что же, своячок, или в просторном колхозном доме жить надоело, или бурановский воздух не по нутру пришелся? Можно поправить... Приедет Аким Акимович, поставим вопрос...
— «Вот приедет барин, барин нас рассудит», — насмешливо процитировал Синецкий.
— Ты это брось! — разъярился Иван Петрович. — Товарищ Рогов не барин, товарищ Рогов — советский руководитель. Имей уважение к старшим!
— Постой, постой, Иван Петрович, ты чего полез в бутылку? Я же прочел стихи Некрасова.
— Фене читай, а мне стишки без надобности! — вскричал председатель. — Как видно, свояк свояку дорожку перешел, — понизив голос продолжал он. — По-хорошему я хотел с тобой, Синецкий, по-родственному, да не получилось. В свою дудку играешь... Пришел ты к нам на готовенькое, не попотел, не перестрадал, все чужое тебе у нас, не дорожишь ты ничем, тебе все равно, как будут говорить о колхозе. Не прижился. Не понял, на какую должность тебя поставили. Ошибку мы допустили. Ну, ничего. В районе нас поправят. В районе есть мнение перевести тебя в совхоз... Поезжай... Лучше нам по-родственному встречаться в праздники за рюмочкой, чем каждый день по работе... Не сработаемся, волком друг на друга глядеть будем.
— Спасибо, Иван Петрович, за откровенность, — проговорил Синецкий. — Спасибо, — сдерживая себя, повторил он. — По крайней мере теперь все встало на свои места. Прошу только учесть — я не собираюсь уезжать из Бурана, работа мне нравится и воздух тоже, чего нельзя сказать о некоторых твоих делах... И вы зря затеваете с Роговым всякие непозволительные штучки.
— Да мы тебя вытурим. Понял? Коленкой под это самое место и катись колесом! — пригрозил председатель.
— Не грозись, Иван Петрович, я ведь не из пугливых, — резко отчеканил Синецкий.
Опять сверкнула молния, и тягучий грохот грома повис над Бураном.
* * *
Насвистывая «Подмосковные вечера», Михаил Петрович наглаживал куртку на длинной «молнии» и сожалел о том, что не взял сюда приличного костюма. Не думал, что придется ходить здесь в кино и не одному... Вот и сегодня они с Лидией Николаевной договорились пойти вечером в Дом культуры.
Когда-то в городе Михаил Петрович видел, как ростки тополя, вспучив и разорвав асфальт, пробились наружу. Он тогда наклонился и с изумлением разглядывал мягкие на вид, липкие ростки, пораженный их почти необъяснимой силой. Что-то подобное пробилось и в его душе. Он чувствовал себя сильным, отдохнувшим, способным горы свернуть, и боялся признаться самому себе, что виновата в том Лидия Николаевна. Да, да, это рядом с ней он чувствовал себя сильным, и эта сила радовала его.
Пришел брат — хмурый, чем-то недовольный. Михаил Петрович сразу догадался, что расстроило брата — ливень, который, конечно же, нарушил работу в поле, и он, доктор, устыдился, что сам отлично настроен, что нынешний ливень развеселил их с Лидией Николаевной.
Брат положил на стол открытку.
— Тебе прислали.
Увидев открытку с репродукцией «Неизвестной» Крамского, Михаил Петрович, даже не читая, определил — от Тамары. «Неизвестная» стала ее любимой картиной с тех пор, как один знакомый художник сказал, что она очень похожа на девушку, изображенную Крамским. Какое-то сходство и в самом деле было, и Тамара гордилась этим.
Она писала в Буран:
«Мишенька, родной мой! Удивлена и чуточку обижена твоим поведением. Ты забыл о нашем уговоре относительно Волги. Ты ни строчки не написал мне. Почему? Успокаивает меня только то, что тебя не отпустил брат. А что касается писем — они не твоя стихия, не любишь ты писать. Живу по-прежнему, дьявольски скучаю. Жду! Жду! Жду!!! Целую. Твоя Тамара».
Михаил Петрович с каким-то удивлением читал открытку, почти не понимая смысла слов. Он забыл, совершенно забыл о Тамаре, как будто и не было ее на свете, забыл о путешествии по Волге...
— Наглаживаешься, к докторше спешишь? Правильно. Взял бы мой костюм, — с ехидной ухмылкой предложил брат. — Мужское дело такое: одна там ждет, другая тут, — хихикнул он. — Я уж сперва подумал, что ты кругом святой, выходит, на словах только... На словах оно легко быть святым да чистеньким.
Михаил Петрович молчал. Ему не хотелось отвечать брату. А почему не ответить? Почему не рассказать о том, что с ним творится что-то удивительное, от чего все кажется иным, все переменилось... «Не поймет Ваня, скажет какую-нибудь пошлость и только», — с грустью подумал Михаил Петрович и обрадовался, когда брат заговорил о другом.
— Вот и Синецкий тоже — послушаешь: герой, за правду горой. А где его правда? Бучу поднял, Романюка с толку сбил... А вон дождь пошел, сколько мы на этом потерять можем! А если еще завтра пойдет, послезавтра... Синецкий этого не понимает, мелко плавает... Ладно, иди, заждалась твоя докторша...
Лидия Николаевна встретила его упреком:
— Михаил Петрович, вы изменяете привычке хирурга — опаздываете! — она лукаво взглянула на него. — Это отпуск портит вас... Ладно уж, простим на первый раз... А знаете, я сегодня попросила всех жителей Бурана и окрестных сел не болеть и дать мне возможность досмотреть фильм. Как вы думаете, жители пойдут навстречу моему желанию?
— Непременно! По моим наблюдениям, они — народ сознательный, — в тон ей ответил Михаил Петрович.
После кино он провожал ее домой.
Высокая луна высвечивала будто нарисованные бурановские дома, озорно выглядывала из каждой непросохшей уличной лужицы, и омытые грозовым дождем тополя провожали прохожих веселым лепетом влажной листвы.
— После нынешнего фильма я как-то по-иному начинаю смотреть на звезды, — говорила по дороге Лидия Николаевна. — А что если и там есть жизнь?
— Вам лучше знать, вы лекции читаете о Космосе.
Она ударила его по руке.
— Не язвите, Михаил Петрович, я серьезно говорю. А что если и там все так же, как у нас? И там есть сельские врачи, и там они ходят в кино и сердятся, если их вызывают среди сеанса...
— ...и там сельские врачи «отрабатывают» и мечтают стать городскими, — с улыбкой намекнул Михаил Петрович.
— Вы невозможны, Михаил Петрович, и в данном случае не оригинальны. Подобное от вас я уже слышала.
— Но вы еще не слышали, что такое участковый сельский врач!
— Ну, ну, обрисуйте, вы теперь имеете на это право, сами видели...
— Заболел у нас однажды виднейший, опытнейший заслуженный-перезаслуженный профессор-кардиолог. На помощь были призваны под стать ему виднейшие и опытнейшие светила, и стали они обследовать пациента-профессора, и пошли споры: одно светило говорит одно, другое — другое, третье — третье, и все на высокой научной основе. Слушал, слушал пациент-профессор и взмолился: «Братцы-коллеги, не мучайте, пошлите за сельским врачом, он скорей во всем разберется». Светила так и сделали, и все было в порядке: диагноз был установлен и лечение назначено.
Фиалковская засмеялась.
— Хороший анекдот... Эх, Михаил Петрович, мне тоже хотелось бы во многом разбираться... Ой, извините, я совсем забыла сообщить вам одну задумку. Решили мы с Ритой угостить вас настоящей рыбацкой ухой. И знаете где? На берегу. И знаете когда? В следующее воскресенье... Это будет ваше последнее воскресенье в Буране, — грустно сказала она.
Последнее воскресенье? Ах, да, на той неделе, во вторник, он должен уехать... Он как-то забыл об этом, совершенно забыл, потеряв счет времени... Приедет он в свой большой город и завертится, завертится колесо привычной жизни — пятиминутки у главврача, обходы больных, операционная... И не будет вот этого бархатистого сельского неба, густо засеянного яркими звездами, не будет полусонной тихой речушки, куда он бегал по утрам умываться, не будет Фиалковской... «Все-таки быстро промелькнул мой отпуск в Буране», — с сожалением подумал Михаил Петрович.
