Хороший хозяин Опанасенко, и запоры у него надежные, крепкие. Как ни ломился он в дверь, так и не смог сорвать ее ни с крючка, ни с петель. Обезумев от ужаса и злобы, он выскочил во двор, отпер сарай, схватил топор и, вбежав в кухню, стал яростно рубить дверь.
Наконец, выбив добротные доски в нижней половине двери, Опанасенко с трудом протиснул свое грузное туловище в проделанное им отверстие и увидел Светлану, лежащую на полу с окровавленным лицом.
Родители долго приводили Светлану в чувство; у нее была рассечена бровь, разбиты губы, пальцы на руках распухли.
Светлана с трудом открыла глаза.
— Не играла я им и не буду, — прошептала она. — Там такое творится, какие-то голые немки… — И она снова впала в беспамятство.
С мучительным трудом отработав на заводе свою смену, Опанасенко возвратился домой и застал обезумевшую от горя жену. Светланы не было. Прасковья Егоровна с плачем кинулась к мужу. Из ее слов, прерываемых рыданиями, он понял, что дочь увели полицаи.
Ипполит Евстигнеевич побежал к своим жильцам.
Белокурый холодно выслушал сбивчивую речь Опанасенко.
— Она некароший, упрямый девка, — сказал он, поняв, в чем дело. — Я помогаль ей поехать Германия. Наши фрау будут научать эта девка кароший манер. — И он выпроводил просителя в коридор.
Весь следующий день Опанасенко метался по городу, обивая пороги биржи труда, городской управы, полиции, добился даже свидания с бургомистром, но все было бесполезно. Он так и не смог узнать, куда увезли Светлану. На станцию, где в пакгаузах содержались угоняемые в Германию, его не пустили.
Поздно вечером возвратился он домой. Там его уже ждали полицаи. Опанасенко арестовали за прогул.
Всю неделю он был лишен возможности выйти за ворота, отсиживаясь после рабочего дня в лагере, как прогульщик.
За все это время он не сказал ни одного слова. Даже Сашка не мог выведать у него, что с ним произошло.
Когда начинался перекур, разжалованный начальник сидел неподвижно и смотрел в одну точку. Иногда он вздрагивал, закрывал лицо руками, и из-под грязных ладоней капали слезы.
В доме Опанасенко все шло своим чередом. Вместо убитого гитлеровца появился новый. По-прежнему выставлялись сапоги в коридор, белокурый приходил утром на кухню и долго умывался, стараясь не задевать глубоких царапин на небритых щеках.
Только в субботу Опанасенко вернулся домой, грязный, обросший, сразу состарившийся. Не сняв одежды, он упал на кровать и лежал не двигаясь, а Прасковья Егоровна сидела у стола, низко опустив голову, и не смела его окликнуть.
В комнатах, занятых гитлеровцами, начиналось веселье. В парадное беспрерывно стучали — приходили гости. Захлопали откупориваемые бутылки, зазвенели стаканы, все чаще раздавался женский смех. Пол задрожал от топота танцующих, но и этот шум не заглушал пьяных криков и смеха. Прасковье Егоровне казалось, что публичный дом в эту ночь переселился к ним, и, взглядывая на кровать, где по-прежнему ничком лежал муж, она не понимала, как он мог заснуть.
Постепенно веселье начало стихать, наконец наступила полная тишина.
Опанасенко встал с кровати, выпрямился, и по его лицу Прасковья Егоровна поняла, что он не спал и ждал этой минуты.
— Одевайся потеплее, Прасковья Егоровна, — сказал он, не глядя на жену, — пойдем отсюда. — И когда она надела шубу и укуталась в платок, открыл дверь во двор и, выведя жену за порог, шепнул: — Жди меня у ворот.
Хороший хозяин Опанасенко, и все у него есть в доме. Припрятан и бидон с керосином в кладовке, запертой на замысловатый замок.
Большой бидон, тяжелый, но в эту минуту Опанасенко не почувствовал его тяжести.
Ипполит Евстигнеевич медленно открыл дверь и долго рассматривал спящих вповалку гитлеровцев, отыскивая белокурого. Заметив царапины на лице немца, он вздрогнул всем телом, внес бидон в комнату и стал осторожно лить керосин на ковер.
Спящий неподалеку грузный рыжий немец сморщил нос, чихнул, но не проснулся.
Опанасенко заторопился, положил бидон на бок, предоставив жидкости свободно выливаться на пол, вышел в коридор, зажег смоченное керосином полотенце и бросил его на пол. Огонь весело побежал по ковру. Тогда, повернув ключ в замке по-хозяйски на два оборота, он вышел на улицу, как следует заперев все двери. У ворот стояла жена. Он взял ее под руку и, не оглядываясь, торопливо повел прочь. И она пошла за ним, как шла всю жизнь, ни о чем не спрашивая и не возражая.
Для Смаковского наступили черные дни. Неделя прошла в ожидании, что фон Вехтер смилостивится и призовет его обратно. Но барон и не думал менять своего решения. Владислав начал подыскивать службу, но это оказалось не таким простым делом. Какой-нибудь значительной должности ему не предлагали, а в качестве мелкого служащего городской управы он сам не хотел работать. Не садиться же ему с такой солидной внешностью за стол счетовода отдела городского хозяйства! Единственное учреждение, куда его пригласили и где охотно с ним разговаривали, было полицейское управление. Должность начальника политического отдела и нравилась ему, и пугала его. Не хотелось вторично рисковать своей жизнью.
Посетив все городские учреждения, Смаковский понял, что ждать ему нечего. Каждое утро, позавтракав тем, что Ирине удавалось выменять на базаре, он старался как можно скорее уйти из дому, чтобы избежать тягостных разговоров. Но и оставаться наедине с собой не слишком хотелось. Неизвестно, что было мучительнее, грызться с Ириной или грызть самого себя.
Вспоминая давно минувшие события, Владислав впервые начал понимать по-настоящему, какую ошибку он совершил в свое время, скрыв от всех факт невозвращения отца из Германии. Насколько умнее вел себя брат Дмитрий, который, окончив школу, сразу порвал с семьей, а узнав, что отец — невозвращенец, открыто заявил об этом и отрекся от него.
А он, Владислав, начал прятать концы в воду и лгал самому себе, будто уважение и любовь к отцу не позволяют ему сделать этот шаг. Какая там любовь! Он просто трусил. Он смертельно боялся, что этот прискорбный факт помешает его карьере. Он перевелся в другой институт, несколько изменил фамилию и отчество. Но на пятом курсе, во время преддипломной практики, его обман был обнаружен. Надо же было случиться, чтобы секретарем партийной организации завода оказался именно Гаевой, хорошо знавший старого Стоковского по совместной работе на сибирском заводе! Общее собрание студентов постановило исключить Владислава Смаковского из института, но в результате долгих хлопот ему все же удалось получить диплом. После защиты проекта он был направлен на тот же завод, где проходил практику. Жизнь потекла нормально, но вспыхнула война и спутала все карты.
Смаковский был твердо уверен, что победят немцы. Все его поступки вытекали из этого убеждения. Он крепко надеялся на дружбу с «победителями», но ему пришлось горько разочароваться.
Думать о прошлом было неприятно, о настоящем — тяжело, о будущем — страшно. Лучше ни о чем не думать. Но надо же чем-то зарабатывать на хлеб? Взять кайло и идти кайловать в бригаду Опанасенко, видеть насмешливые лица, слышать язвительные замечания? Выхода пока не находилось. Он перевел стрелку на тот путь, который вел в тупик, решил остаться у немцев.
А ведь его предостерегали от этого пути.
Во время эвакуации завода Смаковского вызвал к себе Гаевой.
— Ты меня прости, что я тебя побеспокоил в неурочный час, — впервые на «ты» обратился к нему Гаевой, — но время сейчас вообще неурочное. Садись, будем разговаривать.
Смаковский сел, закурил и выжидающе посмотрел на секретаря парткома.
— Скажи, ты был очень удивлен, когда по окончании института тебя послали именно на этот завод? Удивлен и, вероятно, недоволен?
Смаковский неопределенно пожал плечами.
— Комиссия сделала это по моей просьбе, — продолжал секретарь парткома, — и понимаешь, почему я просил? Я слишком хорошо знал твоего отца, и мне не хотелось, чтобы ты пошел по его дорожке. Эти годы я внимательно следил за тобой; порой мне казалось, что среда тебя перевоспитала, дала тебе то, чего лишили родители, не послав в школу. А порой до меня доходили твои разговоры, которые будили беспокойство. Сейчас я боюсь, чтобы ты…
— …не пошел по дорожке отца… Считаете, что яблочко от яблони недалеко падает? — резко спросил Смаковский.
— Нет, этой теории я не придерживаюсь. Брат твой ее опровергает. Просто меня всегда беспокоило, почему ты не любишь всего русского? Я уже не говорю о твоем дипломном проекте, где не было ни одного русского имени, а вообще. Ведь это ты говорил, что до сих пор не уяснил себе, что такое русский характер. Вот, мол, характеры других наций имеют ярко выраженные черты: французов отличает веселость, англичан — практицизм, немцев — педантичность. Ты так и привык понимать национальный характер как одну ярко выраженную, наиболее заметную черту. А вот русский характер представляется тебе каким-то расплывчатым, неопределенным, особых черт не имеющим. Так это? Был такой разговор?
