Все стали прощаться с ним.
— Будь счастлив, Эрих, — сказал Володя, — и побольше думай о жизни.
— Спасибо, господин лейтенант, за все, — тихонько проговорил Эрих Разен, торопливо отвернулся и молча ткнул Ганса в бок, тот включил скорость и дал газ. Из глушителя вылетел клубок беловатого дыма, и мальчики умчались...
Вечером этого же дня солдаты устроились на своем излюбленном месте в саду. Слушали радиопередачу из Берлина по заявкам воинов. Земельный и Соловьев, лежа перед шахматной доской, лениво передвигали фигуры. Фролов перелистывал журнал. Жизенский, сидя на траве и привалившись спиною к стволу яблони, пришивал подворотничок.
Вдруг из репродуктора полились звуки любимой песни:
Давно мы дома не были,
Цветет родная ель,
Как будто в сказке-небыли
За тридевять земель.
Перестали двигаться по доске шахматы, притихло шуршание журнальных страниц, замерла в руках Жизенского игла...
Из сада ушли, когда совсем стемнело.
В пятом часу лейтенанта разбудил дежурный и сообщил, что по телефону приказано ждать смену часам к восьми утра.
— Поднимайте всех! — приказал лейтенант и быстро оделся.
Хозяйство невелико, и свернули его до рассвета. Завтрак еще не готов. Солдаты от нечего делать собрались в столовой, только там оставалось все на своих местах. В других комнатах стоял тот беспорядок, какой остается во всякой квартире, когда ее покидают жильцы.
— Давайте сходим к Таранчику, простимся, — предложил Карпов. И они пошли. Пошли не как солдаты, не строем, а тесной группой...
На сером фоне предутреннего неба темнела звезда на памятнике, виднелась металлическая оградка над могилой Таранчика. Заметив приближение людей, Митя Колесник, бывший здесь на посту, поднялся из своего укрытия и зашагал вдоль линии, прижимая к груди автомат. Солдаты взошли на холм, окружили могилу...
Повеял прохладный ветерок, вспорхнула проснувшаяся пичужка, и брызнули яркие лучи восходящего солнца. Они позолотили начищенную граненую звезду на памятнике, обагрили подернутые грустью лица солдат, заиграли на пиках решетчатой оградки, оживили цветы на могиле. Лучи преобразили всю местность, и только забор из колючей проволоки не стал от них лучше.
Пройдут годы... Когда-то немцы разрушат, снесут колючую проволоку. А могила Таранчика будет напоминать потомкам о мужестве людей, не боявшихся умереть во имя будущего...
Когда вернулись на заставу, дежурный связист сообщил, что с десятого сентября, то есть через четыре дня, лейтенанту Грохотало разрешается отбыть в отпуск. И странно: долгожданное известие не принесло той радости, какая грезилась в долгие месяцы ожидания.
Если бы в те годы на станции Брест посадить глазастого летописца, способного уследить за всеми необычными встречами, радостными и печальными, сколько бы интереснейших историй мог он записать!
На пути от Берлина до Бреста Грохотало успел подружиться со своими соседями по купе — майором из Куйбышева и двумя лейтенантами из Москвы. Им и дальше удобнее было держаться вместе, потому майор, собрав отпускные и проездные билеты, пошел компостировать их, а москвичи отправились на привокзальную «толкучку». Грохотало остался с вещами, сложенными общей кучей у стены.
До невозможности медленно тянется время, когда совершенно нечего делать и уйти от вещей нельзя. Володя и сиделки ходил возле чемоданов — три шага в одну сторону и три обратно. Накурился до одури. Во рту горько, и пить хочется. А вокруг снуют люди. Они, как вода в заводи, переливаются, кружатся, поталкивают друг друга. Сотни лиц мелькают вокруг, а в тебе сидит неизгонимое тоскливое чувство одиночества.
Шагах, в десяти от него, в сторону центра зала, на чемоданах прикорнула девушка в военной форме. Старшина. Спала она вниз лицом, уткнувшись в ладони. И Грохотало видел ее лишь в те моменты, когда на минуту перемежался людской поток, разделявший их. Потом проснулась и, сидя спиной к Володе, причесала волосы, надела пилотку.
Что-то притягивало к ней Грохотало. Сначала он поглядывал на нее изредка, потом все чаще и чаще. И даже сердился, если проходящие мешали видеть ее. А когда она повернула голову и стал виден профиль ее лица, Володя опешил.
— Ве-ерочка! — заорал он и бросился к ней, расталкивая солдат и офицеров, пересекающих ему дорогу.
Никто не удивился его поступку, потому как в те дни подобное случалось нередко.
Верочка испуганно оглянулась на крик, увидела Грохотало и, вскочив, шагнула к нему, обняла и еле слышно прошептала:
— Воло-одя!
— Давно ты здесь? Когда приехала?
— Да уж вторые сутки тут, — проговорила она, всхлипывая и держа одну руку на. плече Грохотало, другой смахивая непрошеную слезу.
— А повзрослела как ты, едва признал!
— А ты, думаешь, такой же, как был? Живинки-то в глазах погасли...
Володя ничего не знал о живинках в глазах, но и сам иногда чувствовал, что будто потяжелел весь, реже вспыхивал безудержным, бесшабашным огнем.
— Володька, родной! — прозвучало неожиданное и такое знакомое откуда-то сбоку.
— Алешка!
Они схватили в объятия друг друга и тискали, пока изнемогли.
— Ну, хоть сегодня-то уедете? — спросил Грохотало, отступив на шаг от Батова. — Ты у кассы «дежуришь»?..
— Нет, и сегодня, наверно, ничего не получится, — быстро проговорил Алексей и закашлялся.
Володя вгляделся в лицо друга, вроде бы мало изменившееся, но с блеклым румянцем и потускневшим взглядом.
— Давай билеты.
— Чего ты надумал? — спросил Батов, подавая билеты.
— Присмотрите вон за теми вещами, — на ходу показал Грохотало.
Вернулся он скоро.
— Не получается? — спросил Батов.
— Пока не знаю. Майор у меня там у кассы старших офицеров стоит. Человек десять впереди осталось. Думаю, что получится. А если нет, так вместе загорать будем.
— А ведь ехать-то нам не по пути, — сказала Верочка.
— Как так? — удивился Володя. — Вы куда? Не домой разве? — Он забыл в сутолоке, что «дома» у обоих нет, и, вспомнив, смутился.
Наступила неловкая пауза. Каждый пережил ее по-своему. Больно-больно защемило у Володи в груди.
— Ну, до Москвы-то все равно по пути, — нарушил молчание Батов.
— Да, — подхватила Верочка, — до Москвы по пути...
— А потом?
— Потом мы — в Крым. Алеша направление туда получил, а я устроюсь где-нибудь работать... по медицинской части.
— Ой, погодите, братцы! — схватился за голову Володя. — Уж не поженились ли вы?
— Можешь поздравить, — улыбнулся Батов. — Неделю назад, в Берлине... В Москве зарегистрируемся.
Грохотало схватил их и, пытаясь столкнуть друг с другом, закричал:
— Горько!
— Горько уже было, — легонько отстранил его Батов. — Надо надеяться, что больше не будет...
Грохотало не понял этого намека и вдруг спохватился:
— Чтоб снова не потеряться, запиши-ка, Алеша, адрес моей матушки. Тогда ведь я приготовил его, да так и оставил в кармане.
— Домой приедешь, — засмеялся Батов, — письмо от меня получишь. А адресок-то — вот он, твоей рукой на писан.
— Видел? — воскликнул Грохотало. — Уралова видел?!
— Не только видел — посаженным отцом был он на нашей свадьбе. До гроба мы ему обязаны.
— Вот это человек! — воскликнул Володя.
Наконец появился майор, стоявший за билетами у кассы. Грохотало бросился к нему.
— Ну, вот, — проговорил Володя, возвращаясь, — сегодня едем. Правда, в разных вагонах, но это не помешает нам наговориться за дорогу.
Номер полка вымышлен.
Названия деревень вымышленные.
