Ознакомительная версия.
А третьего дня Глаша ходила за картошкой, думала с корзинку набрать, домой вернулась вся в слезах и без картошки. Как тут не заплачешь? Завоешь волком, не то что… Открыла дверь в погреб, а там пусто! Нет ни-че-го! Ни картофелинки! Унёс кто-то подчистую.
Не поверила глазам своим, на колени встала, обыскала, обшарила, прощупала руками каждый уголок в погребе. Нет! Нет-е-е-ту-у!
Как не на своих ногах возвращалась в землянку. Как жить? Как быть дальше? На неё, на картошечку, вся надежда была, зима-то впереди. А есть что? Осталась та, что в огороде деда Прокопа Волчкова растёт – и всё! Пока не выкопали, берегли как не знамо что. Господи! За что такая напасть на их семью?
Хотела всё обсказать Марфе, поделиться, посоветоваться, а тут вестка пришла страшная из Слободы про Агафьюшку и отца Петра. В тот момент как раз Мишка Янков повстречался на выходе из землянки, новости принёс…
Смолчала, не стала говорить, добавлять в одно горе и другую беду. Тайком с Фросей обговорили, погоревали, так и сяк думали, голову ломали: кто это смог сделать? Чужих в деревне давно не было.
Если бы кто пришёл, так «сарафанное радио» разнесло бы быстро эту новость. Значит, только свои. Но кто? Решили, что кроме старого Сёмкина больше некому в деревне поганить. Он, только он способен на такое. А как дальше? Как истребовать обратно? Не скажешь, ведь, чтобы отдал добровольно. Не для того он воровал, чтобы отдать. Да и картошка та не подписана, что она их, а не Сёмкиных. Как тут определить, как узнать? А вдруг напраслину на человека наговаривают? Тогда как быть? Сами в глупом положении окажутся, человека обидят. Были бы мужики, они бы разобрались. А что бабы смогут? Разве что поплакать? Так слезами сыт не будешь. Если бы от слёз сыты были, так и горя мало. Уж чего-чего, а слёз женских в Вишенках никто не мерил, ими залиться можно.
С обыском ведь не пойдёшь. На всякий случай научили Стёпку поговорить со своим ровесником внуком Сёмкина Федькой. Мол, узнай невзначай, что он ел вчера вечером и сегодня утром? И вдоволь ли ел?
И спрашивать не пришлось. Как только Федя увидел своего друга Стёпку, как тут же похвастался:
– Сегодня я сильный! Давай бороться, враз на лопатки положу!
– С чего это? – удивился Стёпа. – До этого мой верх над тобой был.
– Э-э, второй день я картошку макаю в льняное масло, вот! Деда три мешка картохи притащил, да достал где-то семя льняного, масло тиснул, так нам и хорошо!
– Ну – у, тода коне-е-ечно, – согласился Степан.
Разговор с другом слово в слово передал тёте Глаше и Фросе. Женщина застыла после такого известия: как же она забыла, что там же, в погребе подвешен был и клуначок с семенами льна ещё с первого года войны. Откладывали, берегли на чёрный день! А в тот раз, когда не нашла картошку, не было и льна! Как же она запамятовала?
На всякий случай сходили с Фросей уже после похорон. Марфу брать с собой не стала: не в себе она. И ещё раз обыскали погреб уже вдвоём: нету! Значит, это дед Сёмкин всё украл. Вот же сволочь киластая, прости, Господи. Как работать, грядку лишнюю вскопать, так у него кила, грыжа. А по чужим погребам шарить – здоров как бык! А там не мало ни много, а целых три мешка картошки. Полных, под завязку три мешка! Здоровому мужику еле поднять, а уж с килой – и говорить нечего. Однако…
Долго с Фросей сомневались, и так, и этак обговорили, однако решили идти, истребовать обратно. Всё ж таки своя семья есть своя, о ней думка в первую голову. Вон сколько человек в той семье, и все есть-пить просят, требуют.
Пока шли, одна другую подбадривали, набирались смелости и решительности.
В землянке Сёмкиных сразу ударил спёртый, затхлый запах. В стене посреди землянки в углублении горел жировик, коптел, освещая убогое жилище. В углу на нарах лежала больная хозяйка, надрывно кашляла. Сутулившись, рядом сидел сам хозяин.
Невестка Катерина у печурки купала в деревянных ночёвках младшую двухлетнюю дочку, шоркала пустой тряпкой по детскому тельцу. Худющая, кожа да кости, девчонка не плакала, лишь сипела, пытаясь вырваться из цепких рук матери. За спиной бабки на нарах у стенки кашлял замотанный в тряпки средний, трёхлетний внук Ваня. Такой же худой, как и сестра, с большими ввалившимися глазами, держал во рту пальцы, смотрел на гостей.
Увидев женщин, хозяин дед Назар побледнел вдруг, попытался, было, подняться, кинуться навстречу, потом обречённо махнул рукой, снова сел на скамейку, уронил голову на грудь.
А Глаша растерялась ни с того, ни с сего, даже не поздоровалась, забыла, разом вылетело из головы. Правда, Фрося поздоровалась, хотя тоже засмущалась, не зная, что и как сказать, с чего начинать. Её тоже убил, поразил убогий вид не только самой землянки, но и жалкий, такой же убогий вид и самих обитателей, спёртый, тяжёлый, затхлый воздух.
– Проходите, чего встали у порога? – нашлась невестка. – Извиняйте, посадить некуда и угостить нечем. Разве что кипяточком…
– Мы… это… – Глаша усиленно пыталась найти объяснения, причину своего появления у Сёмкиных, но, как назло, на ум ничего не приходило. После увиденного она уже забыла, зачем пришла сюда, куда девалась её решимость истребовать своё, отругать старика, укорить его.
– Говорят, Аким Макарович приноровился варить мыло, – первой всё же опомнилась Глаша. – Ты бы, Катерина, сходила. Кусок, может, и не даст, а обмылок… если хорошенько попросить… Хотя он вроде никому не отказывает…
– А стирать бельё мы ходим на Деснянку, где синяя глина, против конюшни. Глиной хорошо отстирывается, она мылкая, как мыло всамделишнее. Или золой берёзовой, – заговорила и Фрося. – Правда, замачивать добре надо перед стиркой. А так хорошо отстирывается. Потом там же, на речке, и прополощем. Вот и чистые ходим.
– Так и я на глинище хожу, там стираю. Или золой, – невестка обмотала тряпками дочку, отнесла на нары за бабушку, посадила рядом с Ваней. – Хвороба пристала, холера её бери. Мама кровью харкать начала давно, ещё с прошлой осени, с партизан. Ванька за нею следом закашлял. Вчера первые капельки крови заметила у сынули. Не знаю, перезимуем ли? – просто, как о чём-то постороннем сказала Катерина. – Еды и той нету. Как жить, ума не приложу. Тот клочок с картошкой, что посадили в лесу, дикие кабаны разрыли, чтоб им провалиться сквозь землю вместе с этой войной, прости, Господи. Вот и живи, как хочешь. Удавиться, что ли? Или угореть всем в этой ямке? Закрыть вьюшку, и не проснуться?
Женщина прислонилась к стенке, безысходно взмахнула рукой.
– А этот, – ткнула пальцем в сторону свёкра, – за весну и лето палец о палец не ударил, лодырь бессовестный. Всё грыжа у него, всё никак не вправит… На мои плечи да руки переложил: всё я да я. А на много меня хватит? Жрать-то, так в два горла горазд, и грыжи нет, у – у – у, бестолочь ленивая, – замахнулась на старика тряпкой.
– Ты… это… – подскочил дед Назар. – Не забывай, в чьёй хате… это… находишься! Людей бы постеснялась, халда!
– Сядь, хозя-а-а-айн, итить твою… А то по стенке размажу, я тебе не мамка, что всю жизнь терпела.
Невестка подошла к свёкру, силой усадила на прежнее место, устало вытерла лоб рукавом старой, линялой кофты неопределённого цвета.
– Не рыпайся, а то я так рыпну, что мало не покажется. Его хата… Вы же, девки, видели: я с Федькой и выкопали землянку, а этот боров палец о палец… только стонал всё это время, не мог, болел, как обычно. А несколько дней тому картошку принёс, да целых три мешка, и откуда сила взялась, и кила не болела. И куль семян льна приволок. Говорит, что в лесу нашёл. Но я-то знаю, что такое по лесу не валяется: украл, значит. А теперь знаю, что у вас, раз вы к нам зашли.
Глаша с Фросей как закаменели от неожиданности, стояли, не зная, что сказать.
Катерина встала на колени, поднатужилась, вытащила из – под нар сначала один, а потом и второй, уже неполный мешок картошки, подняла свекровку, из – под рванья, что заменяли ей подушку, вынула куль с остатками семян льна, бросила на центр землянки.
– Там ещё мешок картошки остался, сил нет тащить, – села на скамейку, сложила руки на груди, вжалась в земляную стенку, загнанным взглядом обвела убогое жилище, гостей. – Вот, людцы добрые: хотите – казните, хотите – милуйте, всё в ваших руках, девки. Знаю, что ворованное не пойдёт на пользу, стыдно, что хоть сквозь землю… это, а вот… Варила картошку, кормила, вы уж извиняйте… не обессудьте… – ещё какое-то время держалась, говорила бесцветным голосом, и вдруг без перехода рухнула на земляной, усыпанный сухим аиром, пол землянки, зашлась в крике, стала биться головой о землю, рвать на себе волосы.
– А – а – о-о – ы-ы, – выла женщина.
Вслед за ней заплакала сначала дочка, потом – сын, за детьми заголосила, прерываясь, задыхаясь сухим кашлем старая Сёмчиха. Лишь старик всё ниже и ниже опускал голову, пока не сполз, не упал со скамейки, на коленках пополз к выходу, к стоящим там растерянным женщинам.
– Пожалейте, пожалейте деток, – хрипел дед Назар, и всё пытался обхватить ноги Глаши, прижаться к ним, поцеловать. – Детки, детки тут… бабоньки, пожалейте, сжальтесь над детками, женщинки милые. Больные… немощные… маленькие…
Ознакомительная версия.
